Забвение - Дэвид Фостер Уоллес Страница 67

Хоуп, я бы не поколебался сделать немедля, если бы мои уважение и забота о ней хотя бы чуть перевешивали мое собственное эгоистичное желание быть «правым». Еще хуже было некоторыми утрами, когда она, так сказать, «брала пример» с лексикона «родной», или биологической, сестры Вивиен (дважды разведенной «галогеновой» блондинки и энтузиастки многочисленных групп и движений так называемых «Поддержки» или «само-помощи», с которой Хоуп была чрезвычайно близка до «раздора») и обвиняла меня в том, что я в «отрицании» – любое отрицание оного обвинения, разумеется, раздражающе его подтверждало. Однако раз или два, в первые зимние месяцы, я, признаться, уступил и с фрустрированным стоном или вздохом перенес постельное белье со своей кровати по коридору в «Гостевую» спальню и пытался «переночевать» или уснуть там, среди кружевных пастелей, шафрановых божков и запакованных остатков недавней юности нашей Одри, лежа совершенно спокойно и неподвижно и едва дыша, и прислушиваясь к, возможно, звукам дальше по коридору нового пробуждения Хоуп, которая поднялась и обвиняет теперь пустую или незанятую кровать в «храпе» и «[ее] невозможности уснуть» – в поисках неоспоримого подтверждения, кто на самом деле спал, а кто лишь невинная жертва чужого сна о невозможности уснуть. Лежа в одиночестве, я представлял, как слышу что-нибудь наподобие раздосадованных криков и жалоб, моментально встаю, чтобы быстро преодолеть коридор, ворваться в дверь нашей спальни с чем-то наподобие триумфального «Ага!», – однако, переполненный фрустрированными и раздраженными гормонами, я посвятил столько усилий и концентрации бдительному выслушиванию любого звука или движения из нашей спальни, что не сомкнул глаз ни на секунду или «йоту» за всю ночь в бывшей кровати Одри, и на следующий день тем не менее должен был по-прежнему встать и отправиться на работу, пытаясь продраться и через профессиональные обязанности на работе, и через оба направления продолжительной дороги, пока все тело, разум и психика находились на грани, как мне казалось, почти полномасштабного коллапса. Как можно догадаться, я понимал и сам, как же мелочно было фиксироваться на обвинениях или «доказательствах» – однако на этом этапе конфликта я часто был не «в» себе или «вне» себя от фрустрации, желчи или гнева и переутомления. Необходимо понимать (как я первоначально намеревался объяснить ее отчиму), что – хотя, как и в любом браке, мы с Хоуп пережили довольно много конфликтов и трудных супружеских периодов, – зримая ярость, гнев и гонения, с какими теперь она обрушивалась на мои протесты по поводу бодрствования в критические моменты предполагаемого «храпа», были беспрецедентными, и в первые несколько недель снов и обвинений я в первую очередь беспокоился за саму Хоуп и опасался, что ей куда труднее приспособиться к тому, что Одри «оставила гнездо», чем казалось сперва (вопреки тому, что именно Хоуп даже больше самой Одри настаивала на этом или «лоббировала» вне-штатный колледж – с этим приоритетом негласно условленными вариантами в качестве компромисса или [на языке страховых процедур] «технического комплайенса» стали сравнительно близкие колледжи Брин-Мар и им. Сары Лоуренс), и что эта трудность или скорбь проявлялись в виде нарушений сна и подсознательного или перенаправленного гнева или «обвинений» в мой адрес. (Одри – ребенок Хоуп от первого, недолговечного брака, но она была не более чем младенцем, когда наш развод с Наоми провозгласили «бесповоротным, a mensa et thoro[40]» и мы с Хоуп добились права пожениться, что и произошло шестнадцать лет тому назад в это грядущее 9 августа. По факту Одри, по сути, и «моя» дочь, и на практике я тоже нахожу ее физическое отсутствие, странную новую тишину в доме и спектр перестраивания привычек трудным равным образом, как уже неоднократно пытался вразумить Хоуп). Однако по прошествии времени и лишь дальнейшего упрочивания или «цементирования» ее позиции после всех усилий обсудить конфликт рационально или уговорить Хоуп рассмотреть хотя бы саму возможность, что это она, а не я на самом деле сплю, когда проявлялась мнимая проблема с «храпом», – где суть ее позиции была в том, что это я веду себя иррационально «упрямо» или «недоверчиво» к тому, что она сама слышит собственными ушами, – я, по сути, оставил попытки сказать или сделать что-нибудь в плане реакции или возражений «in situ» – когда она внезапно резко поднималась в постели в другом конце комнаты (часто с нечеловеческим лицом, призрачным в слабом свете спальни из-за белого крема-эмолента, с которым она отправлялась в постель в холодные, сухие месяцы года, и неприятно искаженным досадой или желчностью) обвинить меня в «ужасном храпе» и потребовать, чтобы я немедленно обратился на бок или снова подвергся изгнанию в бывшую постель Одри. Взамен теперь я лежал спокойно, тихо и неподвижно с закрытыми глазами, разыгрывая глубокий сон, в котором нельзя ее услышать или каким-то образом отреагировать, пока наконец ее просьбы и упреки не затихали и она не откидывалась с глубоким и язвительным вздохом. Затем я активно продолжал лежать навзничь и неподвижно в бледно-голубой фланелевой или ацетатной пижаме, спокойный и тихий, как «могила», тихо выжидая, когда дыхание Хоуп изменится, и слабые, незаметные звуки жевания или скрежетания, которые она озвучивала во сне, обозначат, что она снова погрузилась в сон. Однако даже тогда она иногда снова вскакивала всего миг спустя, чтобы снова сесть и обвинить меня в «храпе», и гневно потребовать, чтобы я что-нибудь сделал, дабы остановить или пресечь «храп», и она наконец дождалась «покоя» и смогла уснуть.

К этому времени ливень весенней грозы сошел на нет или на убыль до того момента, когда звуки ударов отдельных капель по полосатым полотняным навесам над большими эркерными окнами «19 лунки» стали исчислимы по отдельности – то есть разрозненно слышимы, но в совокупности аритмичны и не из тех, какие можно назвать приятными или успокаивающими; большие капли казались почти жуткими или, так сказать, почти «брутальными» по своей силе удара. Внутри же отец Хоуп откинулся назад и слегка вбок на тяжелом «капитанском» кресле, поводя дорогой сигарой над верхней губой, смакуя аромат, одновременно ища в боковом кармане (по чьей причине он и откинулся; его поза не была зрительным искажением) специальный футляр с резаком и монограммой. Не уведомив Хоуп (признаюсь, это было мелочное умолчание, и я, по всей видимости, к этому моменту конфликта не желал дарить ей «удовлетворение»), я во время ежегодной Диспансеризации потребовал от нашего врача «первой помощи» по плану медстрахования из ОРВ[41] направление к одному из назначенных по плану специалистов-«ухо-горло-носов», который впоследствии провел осмотр моих носовых проходов, гайморовых пазух, трахей, аденоидов и «заднего» нёба и заверил, что не видел свидетельств чего-либо необычного или из ряда