Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 68

– То есть раз – и в кусты? Нет, расскажи про смущение. Хочу все знать.

Я прочистил горло.

Она сняла верхнюю тарелку с курятины, положила два кусочка мне, два себе.

– Тебе три картофелинки, и мне три, тебе еще одна, потому что ты мужчина, который сейчас скажет речь, это заслуживает картофелинки, пять стебельков спаржи тебе, три мне, потому что мне нужно место для того, что я сейчас от тебя получу, и, наконец, немного соуса тебе и немного мне – чтобы все это легче проскочило в горло. Ладно, я слушаю. – Потом, вспомнив, что выговорилась не до конца, прибавила: – И не испорти момент.

– Я думал о том, как повезло, что я пошел к Гансу на вечеринку.

– Да-а. – Сдержанное поощрение: продолжай.

– В смысле повезло мне, не тебе.

– Понятное дело.

Мы рассмеялись. И знали, почему смеемся. Делали вид, что не знали. Понимали, что оба делаем вид. Обычная история. Мне это по душе. До чего же мы с тобою умные.

– Похоже, я в твоем присутствии совсем не смущаюсь, однако чувствую, что должен. Похоже, легкое смущение, которое мы испытываем прямо сейчас, – это всего лишь отложенная близость. Или ожидаемая. Или несостоявшаяся.

– И?

– И что-то мне говорит, что мы оба чувствуем: возможно, это-то и есть самое лучшее, вот почему нам не хочется этому сопротивляться. Может, мы уже пришли в розовый сад. А дальше, возможно, ждут окопы.

– И?

Говорю ли я правду? Лгу ли? Почему мне не верится ни в единое собственное слово?

– И? – настаивала она.

– Вот здесь мне и хочется, чтобы на сцену вышел Бетховен и заставил мгновение длиться вечно: этот обед, этот разговор, даже эти припадки смущения. Я хочу, чтобы ничего не менялось, осталось как есть.

– И? – Теперь она явно меня дразнила, и мне это нравилось.

– И мысль у меня такая: через год, когда мы снова придем к Гансу на вечеринку, мы придем как чужие люди?

– Ну, лично я у Ганса не чужая.

– Я не про вас с Гансом.

Она пихнула меня локтем.

– Я знаю, про что ты. Скорее всего, у нас позади будет несколько ссор, возможно, серьезных разногласий, мы будем дуться друг на друга – в этом я почти уверена, – возможно, бросать трубку и давать себе слово больше никогда не звонить – но не держать обид и мириться с удивительной легкостью, так что козлом, который все испортит, будешь ты, а не я.

– Испорчу? Испорчу что?

Наконец-то я ее подловил.

– Видишь, ты уже начал – портишь все, на сей раз тем, что лицемеришь.

Ее попробуй загони в угол.

– Ну, допустим, я козел? И что дальше?

– В смысле, согласна ли я терпеть, проявлять понимание, влезать в твою шкуру, испытывать твою боль, смотреть на мир твоими глазами, а не со своей непроморгавшейся эгоистической точки зрения?

Зачем эти околичности?

– Давай так: а что, если всё внезапно умрет или начнет умирать, а с этой смертью умрет и желание поддерживать это всё в живых, – как ты тогда поступишь?

Я почувствовал, что снова ее подловил, сам того не желая.

– О том, что оно умирает, я тебе сообщу, а по прочим поводам не шевельну и пальцем.

– То есть совершенно не исключено, что когда мы встретимся у Ганса через год – да что я говорю, на следующей неделе – и будем стоять вот на такусеньком расстоянии, то все равно останемся чужими?

Это прозвучало задиристо.

– Зачем ты так?

Внезапно вся наигранность ушла из ее голоса.

– Мы едим великолепный обед – что до меня, один из лучших за целый год, и вот, полюбуйся: разыгрываем партию в шахматы – хуже, чем в шахматы, потому что шахматные фигуры двигаются, а ты пытаешься заморозить нас на одном месте, точно две льдины, застывшие под мостом. Идиоты обходят все наши препятствия, отыскивают короткие пути. Один-два сердечных друга умудряются все испортить, в результате виноватой оказываюсь я. Продолжать или переключить канал?

– Прошу тебя, продолжай, не надо ничего переключать.

– Ты хочешь сказать – в отличие от тебя. – Короткий выпад, стремительный и легкий. Стремительная и легкая – такой она мне нравится. Я не стал парировать. – Смотри: я знаю, чего ты хочешь, и самое смешное, что я могу тебе это дать, но и тебя я тоже знаю: обещания тебе важнее, чем то, что я могу тебе дать, а обещания – не по моей части. Да и не по твоей, если на то пошло, – по крайней мере, не сейчас. Давай не будем себя обманывать: никакой это не розовый сад.

Ее откровенность меня ошеломила.

– Я это некстати? – спросила она.

– Кстати. Как всегда, попала в самую точку. Мне иногда обидно, что я не умею так формулировать.

– Хочешь знать почему?

– До смерти хочу.

– Все очень просто, Князь. Ты мне не доверяешь.

– Почему я тебе не доверяю? Скажи.

– Вы действительно хотите, чтобы я вам это сказала, господин Виндалу?

– Да.

– Потому что ты знаешь: я могу сделать тебе боль-но.

– Тебе это известно доподлинно? – Я пытался спасти лицо.

Она кивнула.

Почему и я не могу быть таким же?

Я потянулся и взял ее руку в свою, потом опустил голову, раскрыл ее ладонь, поцеловал. Как же мне нравилась эта рука – именно такая, какой я ее чувствовал, какой обонял. Она подходила к этой блузке, которая подходила к этому лицу, к этой женщине, которая всегда была мной, но никогда не хотела меня. Я почувствовал, как рука обмякла в моей: она позволяла до нее дотрагиваться, но сама ничего делать не собиралась.

– Почему? – спросил я.

Она пожала плечами, имея в виду: «А кто его знает».

– Я не думаю, что всегда поступаю правильно. Но когда я про это говорю, другие лишь пытаются опровергнуть мои слова, и чем дольше они пытаются их опровергнуть, тем сильнее мне хочется их оттолкнуть, а чем сильнее я их отталкиваю, тем более виноватой себя чувствую, тем становлюсь любезнее, тем сильнее им кажется, что я изменилась. Но это ненадолго. Заканчивается все тем, что я начинаю ненавидеть и их, и себя за те вещи, которым длиться бы не дольше нескольких часов. – Она призадумалась. – Или нескольких ночей. Мы с Инки могли остаться друзьями.

– До сего момента это – самое запутанное из твоих высказываний.

– В смысле, что, проявив к людям доброту, я тут же начинаю испытывать желание сделать им больно? А сделав больно, хочу проявить доброту?

– И то и другое. Не стану спрашивать, зачем ты мне это говоришь…