Антология русской мистики - Аркадий Сергеевич Бухов Страница 68

Меня точно ударило по голове, лишив рассудка. Я позабыл, что передо мной мираж, больная мечта, галлюцинация. С воплем, простирая руки, я бросился туда, к ней, к полосе лунного света. А над моей головой один за другим прогремели все шесть выстрелов магазинки. Это стрелял в пространство совершенно обезумевший Карпей. У меня подкосились ноги; я ткнулся лицом в снег. Очнулся я в земской больнице, у доктора, за 50 верст от того места, где я упал. Доктор пожимал мои руки и говорил:

— Езжайте, голубчик, опять в Питер. Вам нужны люди, общество, рассеянная жизнь. Наша глушь вам не по вкусу, и здесь вы рехнетесь точно так же, как рехнулся ваш Карпей. Он совсем безнадежен.

— Карпей сошел с ума, — добавил рассказчик, — его сонный организм всколыхнулся только однажды во всю жизнь, но всколыхнулся до основания. И теперь я подозреваю, что это именно он заставил в ту ночь бредить и меня, и озеро. Может быть, ему помогла в этом святая вера в мои слова, что мы увидим ее.

Кто-то спросил:

— А что же Нина Сергеевна? Действительно ли она полюбила вас?

Рассказчик сердито буркнул:

— Ну, уж это не ваше дело!

И он замолчал, точно ушел в раковину.

Георгий Северцев-Полилов

«Роковой опал»

Мы сидели в таверне "Дэль Бонито" в одной из бойких улиц Барцелоны, на берегу моря. Нас было трое: два местных испанца и я, русский, случайно попавший в этот город, приглашенный петь. Сегодня вечером я был свободен, в театре шла опера "Сомнамбула", в которой я не участвовал и от нечего делать отправился с двумя случайными приятелями в эту таверну, поиграть в карты и выпить бутылку-другую вина.

Оба мои новые приятеля были суеверны, как вообще большинство испанцев: они верили и в дурной глаз, и в несчастные дни недели, и в рыжий клок волос. Их страшило, если старуха-нищая у собора погрозит клюкой, между ног проскользнет черная кошка, да мало ли глупостей, которым они верили и придавали большое значение!

Невежественны они были поразительно, несмотря на то, что оба считались настоящими кабальеро, где-то чему-то учились и могли кое-как болтать по-французски. Один из них служил в какой-то конторе, а другой состоял агентом страхового общества; получали они грошовое жалованье, но гордости у них было много, как это и полагается "благородному испанцу".

Расспросы их о моей родине России оказались более чем наивными, они вычитали где-то в испанских книгах о каком- то фантастическом путешествии в нашу страну и самым серьезным видом меня расспрашивали:

— Правда ли, сеньор Хорхе, что у вас в Петербурге, когда появляется на небе новый месяц, простолюдины выходят на улицу с опарой в горшке, пекут на кострах блины, приговаривая: "Пусть моя опара подымется так высоко, как месяц на небе и я заработаю в этом месяце много денег".

Разумеется, я хохотал в ответ, повторяя:

— Какие небылицы! И вы верите таким глупостям?

Но мои испанцы не унимались и продолжали свои расспросы:

— Ну, вы, наверное, не будете отрицать, что в Петербурге и в Москве богатые купчихи, отправляясь гулять, навешивают себе на шею в виде гирлянды серебряные ложки, вилки и тому подобное?

— Неужели вы предполагаете, что в России живут дикари, совершенно незнакомые с цивилизацией? Уверяю вас, что наша Россия значительно опередила вашу Испанию, у нас нет подобных суеверий, которые мешают вам на каждом шагу и отравляют вашу жизнь.

Мои испанцы замолчали, но я заметил, что они были немного обижены моим последним замечанием, впрочем, ненадолго. Хорошо согретая бутылка вина помогла нам снова перейти на мирную почву и развеселила их.

Чтобы замять наше маленькое недоразумение, я вынул из кошелька несколько сибирских камней, которые я привез одному моему приятелю в Марселе в подарок, но не успел еще передать, и стал их показывать моим собеседникам.

Впечатлительная испанская натура сказалась: глаза их разгорелись при виде драгоценных камней. В особенности понравились им изумруды и наши сибирские аквамарины громадной величины.

— Какое сокровище! Превосходные! — восторженно шептали оба.

Чтобы еще больше очаровать их, я достал из того же неисчерпаемого кошелька перстень с опалом и, одев на палец, стал показывать. На лицах моих товарищей сразу появился панический ужас, он чувствовался даже в их глазах, черные зрачки их сразу потускнели.

— Скиньте, скиньте скорее перстень с руки, сеньор, если вы не желаете нажить себе какое-нибудь несчастье! — настойчиво повторял мне один из них, дон Эстабан.

— Я очень вас об этом прошу, — умоляюще повторил его товарищ Амброзио Пепе.

— А почему? — изумился я подобной настойчивости моих собеседников.

— Разве вы не знаете, что этот камень проклят, он приносит одно несчастье, нередко… даже смерть! — добавил он глухим, трепещущим голосом.

Я улыбнулся легкомыслию испанцев и шутливо проговорил:

— Какой пустяк! Я ношу этот перстень уже много лет, раньше носили его мои предки и никогда ничего с ними не случалось.

— А вы поройтесь-ка в ваших воспоминаниях и тогда убедитесь, что когда-нибудь все-таки случилось с тем, кто его носил, несчастье.

— Уверяю вас, что ничего подобного никогда не было!

— Ну, в таком случае вы, значит, заколдованы, — боязливо на меня поглядывая, прошептал Амброзио.

— Хотите знать, сколько горя принес один такой камень королевской семье? — торжественно-мрачно спросил дон Эстабан.

— Буду очень рад; пожалуйста, расскажите, — обрадовался я, ожидая услышать от испанца совершенно для меня новое.

Эстабан скосил глаза на пустые бутылки, я понял его намек.

— Эй, цаппатило, — крикнул я маленькому слуге, — еще!

Оба мои испанца нахохлились, как два петуха, вытащили из кармана по вирджинии и, наклонясь к газовому рожку над столом, у которого мы сидели, задымили сигарами.

Я приготовился слушать и наблюдать за рассказчиком, зная, как южные народы умеют рассказывать, с пояснительными жестами и излишней театральностью.

— Много лет тому назад в Мадриде при дворе блистала графиня де Кастильоне. Она принадлежала к очень старинной испанской фамилии и была такая красавица, что каждый мужчина, завидя ее проходящей мимо, набожно складывал руки и восторженно шептал:

— О, мадонна!

При дворе же ее прямо обожали. Король Альфонс Двенадцатый был в нее влюблен, и все думали, что он непременно женится на красавице-графине, тем более что род ее был почти равен по древности королевскому.

Вероятно, это так бы и случилось, тем более что Альфонс был без ума от прелестной девушки и исполнял все ее малейшие желания и капризы…

— Но вы знаете, сеньор, где замешаны две женщины, там всегда происходит неприятность, — вмешался в рассказ Амброзио.

— Да, Амброзио прав! Королева-мать приревновала сына к этой красотке;