Сестрины колокола - Ларс Миттинг Страница 68

Из-за этого Герхард Шёнауэр все чаще чувствовал на себе неприязненные взгляды местных жителей. Начать разборку церкви собирались на следующий день, и в воздухе витало напряжение, как перед казнью. В единственном чужаке, немце, видели то палача, то приговоренного к смерти.

Астрид Хекне подобные мысли тоже не оставляли. Она вместе с Эмортом и Олине стояла с краю в группке наблюдающих за происходящим и ощутила тень сомнения, заметив Кая Швейгорда с Герхардом Шёнауэром. Они вместе показались из-за церкви, жестикулируя, кивая и не замечая доносившегося из-за ограды ропота.

Астрид тоже хаживала с ними рядом, шепталась с ними, встречалась с ними.

Эти люди дышали, чувствовали, жили.

Но эти люди увозили, ломали и вообще нарушали сложившийся порядок. Это они разбирали церкви и торговали церковными колоколами. В сапогах с высокими голенищами они проходили мимо стен церкви, в которой молились все поколения бутангенских родов, эти двое словно проходили рядом с оленем, которого нужно было загнать в западню и убить, поставив на колени. Они строили планы, исполняли запланированное, и этот холодок в них, холодок, необходимый, чтобы осуществить все это, веявший от них холодок – вот это и было для нее невыносимо, потому что он отзывался болью в ее лишенной целостности душе, и каждый из них как ножом пронзал ее душу, разрывая ее на части.

Под парусиной ее собственное имя

– Все, что нужно, будет лежать на скамье, – сказал ей Герхард. – Рулон парусины и бухта веревки. Я оставлю дверь в ризницу открытой.

Строители собрали инструмент. Эморт сказал, что сегодня больше не поработаешь – ничего не видно. Олине понадобилось отлучиться в лес справить малую нужду. Астрид сказала им, что хочет в последний раз прогуляться вокруг церкви, и они ушли. Она смотрела им вслед, гадая, не заметил ли Эморт странности в ее поведении.

Люди нескончаемым потоком шли проститься с церковью, кто парами, кто группами, а кто и поодиночке. Астрид знала всех по именам и могла примерно представить, о чем они думают. Постепенно она отстала от всех и, когда оказалась одна у торцевой стены, юркнула в дверь ризницы.

Постояла несколько минут в опустевшей, голой церкви, впитывая в себя отголоски пережитого здесь покоя, праздников и торжеств – всего, что было. Она думала о несчетных прихожанах, сиживавших здесь, – об Эйрике Хекне и обо всех в их роду до него, обо всех тех, чьи имена забылись. Сестры Хекне тоже приходили сюда, наклоняясь в дверях. Каждый житель Бутангена оставил здесь частицу души, и ей казалось, что эти частицы терпеливо собрал кто-то незнакомый, кто все еще находился здесь, внутри, и кто преобразил все вздохи и весь шепот, всю тоску и все счастье прихожан в прозрачную дымку пыли, игравшую сейчас в лучах света из высоких окошек.

Это вынудило Астрид задуматься: возможно ли переместить церковь в Дрезден? А переместить в Дрезден бутангенскую девушку?

«Но я дала ему слово, значит, так тому и быть».

Она зажала рулон парусины под мышкой и пробралась наверх по скрипучим ступеням, мимо темных углов, пахнущих ветхостью, хватаясь за деревянные перила, от которых исходил запах застарелого пота. Ее ладони тоже пахли потом. И вот она уже на колокольне: осторожно раздвигает ставни, чтобы впустить вечерний свет.

Сестрины колокола ждали ее.

Два темных купола, две веревки, прикрепленные к перекладине сверху колоколов, канаты, уходящие в люк, в бесконечное пространство церкви. Серебряная бронза, готовая воспринять малейшее колебание воздуха.

Астрид глубоко вдохнула.

– Не звоните, – тихо бормотала она. – Смилостивитесь надо мной, не звоните, не шумите.

Астрид оглянулась. Провела рукой по колокольной веревке, и ей привиделось, что в светло-серую коноплю вплетены рыжеватые волоски. Значит, она где-то рядом. Да, в ней недостаточно жизни, чтобы показаться, чтобы открылись глаза, шевельнулись губы, но она присутствует здесь душой, следит за происходящим и размышляет об этом.

Астрид присела на корточки, чтобы отцепить язык колокола. Чувство было такое, что она высыпает порох из ружья. Подняла руки к своду колокола, но тут же опустила. Еще раз спросила себя, вправе ли она лишить колокол способности звонить.

И все-таки она решилась. Задрала руки кверху и почувствовала, как ладони прикоснулись к холодному металлу. Вскоре язык, тяжелый и холодный, как гиря безмена, всем своим весом лег в ее руки. Он был подвешен на металлической штанге с изогнутым крюком на конце. Астрид приподняла язык и сняла с крюка, но нечаянно задела им о стенку колокола. В воздухе поплыл низкий гул. Постепенно меняя тональность, звук стих, и она подумала, что если бы он был видим, то походил бы на капающую в воду кровь.

Астрид спустила язык вниз. Штанга колебалась из стороны в сторону, будто она держала в руках молот тяжелым концом кверху. Однако Астрид все же удалось извлечь ее, не поцарапав колокол. Она положила штангу на пол и тяжело выдохнула.

Налетел порыв ветра, и ее закачало. Здесь, наверху, даже самый ничтожный толчок обретал многократную увеличенную силу; перекрестья каркаса шептали при каждом дуновении.

Астрид отерла пот с ладоней, отсоединила язык второго колокола и уложила его так, чтобы было понятно, от какого он колокола. Потом раскатала парусину, привязала ее одним углом к крюку на верхушке Халфрид и попробовала обмотать колокол свободным концом полотнища. При этом Астрид придерживала его за край и старалась не совершать резких движений, поскольку иначе колокол начинал мелко вибрировать. Однако когда Астрид дотянула ткань до половины, парусина соскользнула, открыв надпись «Астрид». Девушке все же удалось обернуть колокол, прикрыв собственное имя, и она подумала, что вряд ли кто-нибудь в целом мире совершал подобное и что она даже врагу не пожелала бы такого.

«Как все быстро меняется»

Кая Швейгорда замучила бессонница. Лето было в разгаре, а ему мерещилось, будто постель овевают ледяные вихри. Воздух налетал порывами, словно какое-то высоченное ледяное создание махало крыльями. Шерстяное одеяло стало казаться неприятно грубым; кожу раздражали жесткие волоски, тоненькие и пронырливые, как лапки насекомых.

Кай спустился на первый этаж, не накинув поверх ночной одежды даже пиджака. Он отворил дверь в яблоневый сад, желая посмотреть, какая погода. Нигде в доме не горел свет, и всюду царила непроницаемая темень – как внутри, так и снаружи. Швейгорд понял, что вышел за порог, только ощутив прохладу.

Яблони отцвели. Он прошел между ними и встал лицом к кладбищу – церкви не было. На земле валялись оставшиеся на ее месте обломки. Все монетки и другие диковины,