Иван Мележ - Люди на болоте (Полесская хроника - 1) Страница 7

Не было отбоя от комаров. Под вечер куреневская улица, дворы, сады, огороды прямо гудели от комаров, что кипели тучами, безжалостно набрасывались на все живое. Посидеть, посудачить на улице куреневцы могли, только разложив дымный костер из мокрой лозы или ольшаника. В такое время Курени напоминали какой-то странный табор, они словно возвращались на тысячелетие назад - там и тут чадили огни, и люди жались к ним, кашляли, отмахивались от комаров - в тусклом, невеселом свете они напоминали дикарей.

Огни постепенно угасали. Намучившись с надоедливой мошкарой, наглотавшись до одурения дыму, люди не выдерживали, расходились по хатам. Только Василь и Ганна не убегали, - прижавшись друг к другу возле изгороди, они будто и не замечали напасти.

Заросли ольшаника и лозняка - не где-нибудь далеко, а рядом, может в ста шагах от Ганниного огорода, - кишели змеями. Малыши, будто их кто тянул туда, как на забаву, стараясь не показывать один другому, что сердце замирает от страха, забирались в заросли, смотрели, как шевелятся в гуще кустов скользкие клубки. Забавы не всегда ограничивались одним любопытством: куда больше радости было, похваляясь отвагой, прижать гадюку к земле палкой, прищемить ее, грозно шипящую, и вынести на выгон. На выгоне скопом учиняли расправу. Тут было завершение зрелища:

смотрели, как долго крутится без головы змеиный хвост...

Однажды мать прослышала, что Володька тоже ходит в змеевник, - весь вечер ужасалась, пугала малыша, рассказывая разные страхи о змеях. Василь, собираясь на свидание, помог ей, пригрозил: если сопляк еще хоть раз сунется туда - не поздоровится, изобьет!..

Змеи были не только в зарослях. Они заползали на огороды, нередко нежились на пригретой солнцем, перемешанной с теплым песочком костре завалинок. Шутник Зайчик говорил, что скоро негде будет присесть на завалинке из-за этой погани...

Ужи жили чуть ли не в каждом доме под полом, в хлевах, в сараях. Лесник Митя, лодырь и балагур, которому от безделья лезла в голову всякая чушь, даже выносил ужей на улицу позабавиться. Забавлялись этим и парни приносили ужа на посиделки, подпускали к девчатам. Воплей и визгу тогда было на всю деревню, но больше из желания просто покричать - ужей в Куренях йе боялись.

Мать рассказывала Василю, что у соседа Даметика уж, прижившийся в хлеву, сосет молоко у коров, но Даметиковы не выгоняли его. Василь не удивлялся этому: как и все в Куренях, он считал ужа полезным существом, обижать которое - грешно...

В этом году много зла приносили волки. Летней порой обычно осторожные, клыкастые хищники нынче, казалось, глаз не спускали с деревни, с выгонов, - не только ночью, но и среди бела дня совершали налеты из зарослей. Особенно сильно волчье племя изводило овечьи стада: в Куренях почти не было двора, где бы не проклинали хищников. Пастухи не угоняли стадо в лес, держались около выгона, пасли скот неподалеку от хат, от людей. Несколько дней куреневцы волновались, пересказывая один другому на разные лады, как наглец волк напал на Прокопова коня. Судачили, возмущались, сочувствовали. Пришлось стреноженному коню поржать и покрутиться, отбиваясь от зверя. Досталось волку от конских копыт, но все же вырвал он кусок мяса из ляжки, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не подбежали люди...

Но больше всего волновали куреневцев трудовые хлопоты. Поспевали ягоды. За земляникой - черника, от которой просто черно было среди высокого папоротника. Недолго было ждать и малину, густо зревшую в зарослях, где гнездились змеи. Малыши и старики, которых не брали на луг или в поле, изо дня в день сновали по лесу с лозовыми коробками и кошелками. Улучив момент, срывались с луга или с поля в лес женщины и мужчины, труженики, в лесу теперь шла важная работа. Ягоды небыли просто лакомством, как у других, - в Куренях ягодами кормились, ягоды собирали, сушили для продажи, чтобы сколотить копейку на черный зимний или весенний день. Лес был помощником полю, скупой, ненадежной земле.

Помогало полю болото, тихие, теплые, заросшие осокой заливы, полные торфяной жижи, канавы со скользким хворостом, зловонные лужи с тиной и ряской. В Куренях, видно, не было такой хаты, которая бы не имела рыболовной снасти. Снасти эти были особые: во всей деревне ни у кого не водилось невода. Василь слышал только, что на Припяти ловят рыбу какими-то железными крючками. В Куренях реки, простора и глубины водной, не было, и снасть тут у людей была своя, болотная: лозовые топтухи, вентери, сплетенные из конопляных ниток кломли. С кломлей надо было идти вдвоем или втроем, а с топтухой можно и одному управиться. Вскинул на плечо, принес ее, легкую, почти невесомую, из белых высохших прутьев, сунул в воду - и топчи, гони рыбу в нее...

У Василя были и топтуха и кломля - все дедова производства, - снасть для чужого глаза просто завидная. За лето Дятлы, может, раз двадцать отправлялись на болото со всем этим снаряжением. Шли в полном составе - не только мать, Василь и дед Денис, но и Володька. Помощник из малыша такой, что лучше было бы, если б сидел дома. Но попробуй удержать дома этого прилипалу. Приходилось тянуть его по топям, через грязь, через канавы.

Дед, в черно-рыжих штанах, которым было, может, с полсотни лет, сам выбирал Василю с матерью рыбные заводи, но затем сразу же отделялся от них. Держа Володьку за руку, он исчезал с топтухой в зарослях и возвращался только тогда, когда надо было идти домой. По-всякому ловилось и ему, и все же не раз бывало так, что со своей топтухой он приносил торбу более полную и тяжелую, чем та, что висела на плечах Василя. Володька, утомленный, черный от болотной грязи, прямо сиял от счастья.

Дед редко радовался удаче. Василь привык уже к дедову кряхтенью: разве это рыба, измельчала, перевелась настоящая рыба! Из дедовых слов выходило, что теперь ни зверя стоящего не осталось в лесу, ни рыбы в болоте.

Кто его знает, как оно было раньше, но только теперь, и правда, в кломлю больше попадало зеленой мягкой тины и комьев ряски да черного хвороста, чем рыбы. Серебристый трепетный блеск рыбы радовал как невесть что. Когда Василь выбирал из тины и ряски рыбину с ладонь, сердце его замирало от радости.

Все же это была какая-то поддержка. Если хорошенько походить лето да осень, кое-что можно собрать, перебить голодуху. Ягоды, рыба, грибы - все одно к одному, все как-то поможет продержаться и с мелкой картошкой и никудышным хлебом. Ну, а к ним еще - мед, семь дедовых ульев, которые что ни говори, а приносят какую-то копейку в дом...

Одним словом - стараться надо. Лето год кормит: нельзя лениться, моргать; надо брать везде, где только можно, запасаться на зиму, на год, в поле, в лесу, на болоте...

Что бы ни делал Василь, Ганна словно стояла рядом - он думал о ней, искал ее глазами, ждал. И мало было за лето таких дней, чтобы не только вечером, но и среди дневной суеты не сошлись, не повидались, не перебросились хоть несколькими словами. Встречались иногда и случайно, но чаще делали только вид, что случайно, - чтоб не наплели лишнего языкастые тетки. Отправлялись будто своим обычным путем, будто и думать не думали о каком-то свидании-миловании, а сами еще с вечера знали, где и как увидятся. И встречались где только можно было - на загуменье, в поле, на болоте, под лесными шатрами.

Для других лето было как лето, как и в прошлые годы.

Для солнца, для неба оно было таким же, как и тысячи, сотни тысяч лет назад, когда стыла здесь кругом трясина и гнили мокрые леса. Для них же для Ганны и Василя - это было первое лето, лето-песня, лето-праздник.

От этого лета осталось у них на всю жизнь воспоминание необъятной, безграничной, бесконечной радости. Счастье этого лета было самым большим счастьем в их жизни. Но, вспоминая эти солнечные дни, беспредельность и ясность их радости, Ганна пятом неизменно припоминала одно неприятное случайное происшествие. Как-то они вылезли из воды с кломлями, сидели возле лозового куста - в некотором отдалении друг от друга, потому что рядом были родители. Переговаривались тем способом, когда обо всем говорят только влюбленные глаза. Счастьем полнилась грудь, счастьем сиял берег озерца, трава, осока, весь свет. И вдруг - Ганна с ужасом вскрикнула: между ними ползла гадюка... Пока Василь вскочил, выломал палку, гадюка скрылась...

Случай этот через несколько дней забылся, но потом, когда прошел уже не один месяц, выплыл в памяти. Выплыл, ожил, как бы вырос, полный зловещего смысла...

Но это было потом. Пока же цвело их лето. Лето-песня, лето-праздник... За летом был праздник-осень...

3

Кончив впотьмах молотьбу, Василь повесил на соху цеп и вышел из гумна. Не закрывая ворот, он несколько минут стоял неподвижно. Рожь была незавидная, молотить ее - одно горе, и Василь был доволен разве только тем, что отработал, что сегодня больше трудиться не надо, - можно вот так тихо стоять, не сгибаясь, не махая цепом, выпрямив спину. Стоять и ощущать на лице прохладу предвечернего осеннего ветра, от которого начинает прохватывать дрожь под лопатками, слушать мирные звуки вечерней деревни. Цепы на гумнах уже не стучали, тарахтели где-то в поле подводы, поблизости, видно на соседнем дворе, блеяли овцы...