Николай Лесков - Сеничкин яд Страница 7

Несправедливо и присваивать все успехи этих веяний одному "среднему классу" потому только, что он дал наибольшее число увлеченных. В среднем классе "Сеничкин яд" дал большее обозначение только потому, что здесь натуры восприимчивые и биение пульса здесь слышится сильнее. Но началось "Сеничкино" отравление с верхов, которые показали на себе очень дурной пример низам, и теперь совершенно напрасно силятся поставить всё дурное на счёт одному "разночинству".

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Полковник-интриган был настолько ловчее своих благонамеренных противников, что опять стал в фаворе, а Исмайлов и свояченица были сконфужены и отстранены ещё далее на задний план.

Исмайлов, как человек очень недальнего ума, объясняет слабость генерала к полковнику одною лишь хитростью сего последнего. Но по некоторым штрихам записок, кажется, следует допустить нечто более сложное Полковник этот (по имени не названный) держится перед старшими в чинах запанибрата, чего не всякий себе может позволить. Особенно это неудобно было в то суровое и чинопочитательное время. Такой признак заставляет думать, что полковник был, вероятно, человек из дворянской знати, и притом из тех же мест, откуда был Копцевич и где сидела на своём корневище "гетманская дочь". Поэтому он и колобродил без церемоний в генеральской семье.

Генерал Копцевич дал в доме такую волю полковнику, что тот прямо забирал детей, уводил их и говорил с ними в своём роде "наедине"... Это был какой-то злой гений, который находил удовольствие в отраве и растлении.

Бедный магистр даже затруднялся разъяснить, что это был за демон, но рассказывает, однако, как он иногда бросался в опасные схватки с ним, дабы спасти детей. Это и трогательно, и смешно. В одиночку Исмайлов на это не рисковал, а он заключил с тёткою детей наступательный и оборонительный союз, в котором, впрочем, самая трудная роль выпадала на его долю.

"Тётка, - говорит Исмайлов, - должна была действовать на детей и на отца, а я против полковника, наблюдая за каждым его словом и поступком, как строгий цензор и как неумолимый критик". Но полковник нашёл, что двух этих обязанностей духовному магистру ещё мало, и начал этого "цензора и критика" нагло и беспощадно вымучивать. Воспитанный на семинарских хриях, Исмайлов отбивался очень неуклюже и понимал опасности своего положения, а других эти турниры забавляли.

В записках есть любопытное описание одного учёного диспута между магистром и полковником. Описание сделано в виде сценария рукою очень неискусною, но всё-таки очень интересно, потому что на расстоянии полувека назад представляет, как и чем в то время "бавились" важные военные лица, при которых происходит весь этот турнир.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Приём лёгкой, но настоящей атаки полковника на самомнительного семинара был очень прост и весел. Исмайлов нашептывал на полковника Копцевичу, когда они с генералом случались наедине, а потом подступал к полковнику с "ударами" тяжёлой научной критики, а полковник прямо, с налёту, "все острил" на его счёт, и притом, по собственному сознанию Исмайлова, "острил очень иногда удачно". Исмайлов всё думал, что это ещё ничего не значит, и не успел оглянуться, как во всём кружке знакомых прослыл "притворщиком и фарисеем".

Авторитет Исмайлова как учёного человека и воспитателя пал до того, что когда ему даже и удавалось побеждать полковника своими хриями, то и самые эти победы уже не шли ему на пользу.

Один из таких злосчастных случаев и составляет сценарий.

"Случилось мне, - пишет Исмайлов, - тронуть своего противника за самую чувствительную струну, и я чуть-чуть не поплатился за то слишком дорого. Генерал праздновал свой день ангела. На праздник собралось много гостей. Один из адъютантов генерала, артиллерийский офицер, представил ему в презент пушечку вершков 6 или 7, превосходно отделанную, со всем походным прибором, кроме лошадей.

Когда пошли обедать, генерал приказал поставить пушечку на стол. Видя, что хозяин так любуется этою игрушкою, все стали любоваться, и кто-то серьёзно спросил: "Где она сделана?" Адъютант отвечал: "Здесь, в Петербурге, на казенном литейном заводе, по образцу такой же пушки в 8-ю долю".

- Как в 8-ю долю! Это не может быть, - заговорили многие, - разве в 20-ю!

Адъютант настаивал, что действительно в 8-ю.

Пошли споры: кто говорит 20-ю долю, кто в 30-ю, 40-ю и более, сравнивая вес презентованной пушечки с пушкою образцовою.

Мой полковник - артиллерист, как и генерал, считавший себя в деле пушек смышленее других, - обратился к адъютанту и говорит:

- Верно вы ошиблись: я полагаю, пушечка сделана не в 8-ю, а в 80-ю долю. Вы ошиблись одним нолём.

Все согласились было, но генерал обратился ко мне и спросил:

- Как вы думаете, Филипп Филиппович? Вы ведь тоже знаете математику, как и артиллеристы, и верно уже смекнули.

- Я думаю, что г. В. (презентатор пушечки) ошибся более, чем на один ноль, а полковник поменьше.

- Как это? - опять спросил генерал.

Я. Что больше ноля, то имеет значение действительное, положительное, а что меньше - отрицательное. По-моему, пушечка сделана точно в 8-ю долю, но весом она меньше настоящей пушки в 500 крат.

Никто не поверил моим словам, но все взглянули на полковника.

Полковник. Это уже какая-то математика церковная.

Гости засмеялись, - я смолчал, обидевшись непристойным выражением, но генерал потребовал доказательств.

(Так тогда и за обедами было серьезно и строго).

Я. Ваше высокопревосходительство верите, что пушечка длиною точно в 8 раз меньше настоящей пушки?

Генерал. Так говорит г. В., и я не сомневаюсь.

Я. Она и каждая ее часть во всех протяжениях взята в 8-ю долю, следовательно, настоящая пушка больше ее в куб, т. е. не 8, а в 512 раз, так как куб восьми есть 512.

Генерал тотчас понял, а кто не понимал, тем я доказывал наглядно геометрическим чертежом, и все, даже дамы, убедились.

Полковник стал изворачиваться, стал утверждать, что не может быть, чтобы каждая мелочь, каждый винтик и гайка были точно в 512 раз более. Такая скропуляная работа требует особенного искусства и для игрушки была бы только напрасною тратою времени и труда.

Я. Это другой вопрос, полковник, и относится к технике, а не к церковной математике.

Гости засмеялись, а генерал, показалось мне, упрекнул полковника и, остановив диспут, завёл другой разговор".

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

"Диспутант мой озлобился на меня, - продолжает Исмайлов. - Я предвидел, что добра не выйдет, и брал предосторожности. Мне удалось убедить генерала, что полковник - вольтерьянец, но не удалось вырвать из-под его влияния генеральского сына".

Зачем было не молчать и не согласиться, как сделал благоразумный "адъютант-презентатор" игрушечки?.. Где была у магистра "дипломатия"? В доме пошло что-то вроде игры в репку: бабка за репку, дедка за бабку, а дочка за кочку. Генералу это наскучило, и он так решительно "переменил план", что взял "будущего дипломата" с рук магистра и "отдал в пансион". Так весь величественный план особищного воспитания "дипломата в русском духе" и распался прахом под влиянием одного коварного внушителя. Но генерал был добр, заявляет Исмайлов: "он ни за что не хотел отпустить меня из дома". Исмайлов продолжал у него жить в качестве домашнего литератора для особенных случаев, из коих о двух он упоминает.

К прежнему своему воспитаннику Исмайлов мог ходить "только репетировать уроки", но ядовитый полковник даже и в этом отдаленном положении не хотел терпеть магистра: он склонил генерала взять мальчика из пансиона и "определить в военное училище". Это от дипломатии было ещё дальше, но генерал и то исполнил. А чтобы новое исправление ребёнка получило окончательную и более целостную отделку, "присмотр и депутацию (?!) за ним генерал поручил самому вольтерьянцу".

Вольтерьянцем этого господина Исмайлов, конечно, называет напрасно, потому что вольтерьянцы очень хорошо знали "ветхий и новый завет" и часто отличались умением критиковать св. Писание, и притом они любили порядочность в своих поступках, а это был какой-то неописуемый наглец и смутьян, которому во что бы то ни стало хотелось перемутить и перессорить чужое семейство. Зло гадкой натуры этого полковника дошло до того, что он "предпринял настроить сына против отца, а вину сложить на меня (т. е. Исмайлова). Раздраженный генерал решил лишить сына наследства и своего имени (что такое?); я вовремя узнал об этом, встал против генерала и горько против него возопил. Началась борьба страшная, и в пылу неравной битвы я вскричал: "Бог проклянет вас за это".

Генерал назвал меня злодеем, хлопнул дверью и ушел. Я побежал к свояченице, - та меня побранила (за что!). Кончилось тем, что генерал "акт разорвал", а полковнику, отравившему душу его сына, исходатайствовал за эти труды "чин генерал-лейтенанта"... "Какая злая насмешка над самим собою, и как, значит, несправедливы те, которые думают, что такие оскорбительные издевательства стали случаться будто только в наше многовиновное время.