Давид Маркиш - Белый круг Страница 7

- Да, действительно, такое может случиться в России, - согласно кивнул Жан-Луи Ронсак. - А что о нем еще известно?

- Его имя, - сказал князь, - встречается в истории русского авангарда вплоть до середины двадцатых годов. А потом - точка. Все были уверены, что его посадили, как Малевича... Он, говорят, был человеком со странностями.

- Все они были со странностями, - придвигая к себе бювар, сказал Ронсак. - И это, как вам известно, не помешало им стать теми, кем они стали... У него есть живопись? Как увидеть другие его работы? Что с ним вообще случилось?

- Что со всеми, - князь развел руки и вздохнул. - Он умер... Я прихожусь ему родственником, правда, довольно-таки дальним.

- А его семья? - спросил Ронсак. - Дети, внуки?

- Какая там семья! - беспечально сказал князь Коробкович. - Не было у него никакой семьи.

- Но как же так! - удивился Жан-Луи. - Он - Кац, а вы русский князь. Вот тут написано... - Двумя пальцами он вытянул из кармана куртки визитную карточку гостя.

- Ну и что ж! - махнул рукой Коробкович. - Меня это совершенно не волнует: я не антисемит.

- Я, в сущности, тоже... - сказал Жан-Луи Ронсак и немного помолчал. Но чем я могу быть вам полезен? Купить...

- Нет-нет! - живо возразил князь и бювар потянул к себе. - Я не продаю. Но давайте просто договоримся: все материалы, которые я раскопаю - а я раскопаю, уж поверьте вы мне! - лягут вот на этот стол. И вы, со всеми вашими возможностями, воскресите Каца, как Иисус Христос Лазаря. В первом ряду великих русских авангардистов появится еще один гениальный безумец. И потом, когда все встанет на свои места, уже можно будет продавать, продавать и продавать...

- При одном условии, - сказал Ронсак и с осторожностью опустил ладонь на бювар. - Оставьте мне это на временное хранение.

- Хорошо, - решил Коробкович. - Я согласен... Пишите расписку.

Нельзя утверждать, что антиквар Мирослав Г. Коробкович-Матусинский ни в каком родстве не состоял с художником Матвеем Кацем. Возможно, и состоял, был нашему, как говорится, забору двоюродный плетень. Так он ведь и князем, может быть, назывался не совсем беспричинно. Мало ли водилось на Руси измордованных, спившихся и проигравшихся в пух и прах родовитых ребят, чьи драчливые прародители выползли из лесов и слетелись из Орды, из овечьих степей! В незапамятные дни оставшиеся за окоемом времени, эти скорые на расправу молодцы верховодили в разбойных ватажках, набираясь там если и не ума, то боевого опыта и начальственной спеси, и вот оставили на память своим измельчавшим и обнищавшим потомкам занимательные истории и несдираемый титул. Так что, возможно, и Мирослав Коробкович-Матусинский был князь. Возможно.

Зато чаеторговец Рунькин определенно князем не был; в этом направлении все было ясно. Что же касательно женской линии, то Дора Григорьевна, жена архитектора Евгения Анисимовича Рунича, в девичестве носила, действительно, благородную среди евреев фамилию Кац. Благородную - но отнюдь не княжескую. Но и у Мирослава в роду, в третьем колене, затесался-таки какой-то Кац, к тому же Абрам: легкомысленная двоюродная бабка не устояла перед напором нахального нацмена. И тот Кац приходился племянником чаеторговцу.

Нетрудно догадаться, что пути нахального Каца и красивой бабки сошлись не на дворцовом маскараде. Бабка сочувствовала эсерам, а еврей и вовсе был бомбистом и скрывался в глубоком подполье. Знакомство случилось на какой-то тайной сходке с песнями, перетекло в любовь - и в результате появился на Божий свет Матвей Кац, будущий художник. Слухи о рождении младенца дошли и до Рунькиных, и до Коробковичей, однако судьба новорожденного, не говоря уже о жизни его родителей, нисколько не увлекала родню: и бомбист, и его подруга были кончеными людьми, отрезанным ломтем. Бабку, действительно, вскоре арестовали за хранение динамита, присудили к каторге, и она умерла от туберкулеза по дороге на Акатуй. Абрам Кац дотянул до революции, пошел в комиссары, но, не найдя с большевиками общего языка, переметнулся к батьке Махно и был изрублен в лапшу в случайной стычке под Кониками. О своих родителях Матвей, прошедший положенный всем нам срок детства среди знакомых, а то и вовсе чужих людей, сохранил теплые расплывчатые воспоминания. От рано пропавшей из жизни матери осталась в жестяной коробке из-под монпансье фотографическая карточка: белокурая красавица, чуть скуластая, с ямками на щеках. Отец не оставил ничего, даже портрета, и после гибели под Кониками продолжал жить в душе единственного сына безлико: его зрительный образ не сохранился, разве что в дебрях полицейских или чекистских архивов. Матвей от этого не испытывал сердечного неудобства, он представлял себе отца в разных видах, в каких только хотел, и часто его рисовал тонкими струнными линиями и отрывистыми пулеметными точками. После окончательной пролетарской победы над буржуями даже упоминание о махновце стало опасным: все ранние подвиги бомбиста не шли в зачет. Но Матвей в бесконечных опросных листках неуклонно называл отца революционным бойцом, что привело его в конце концов на берег Аральского моря, на самый обрыв жизни.

И к этому следует прибавить, что Руничи слыхом не слыхивали ни о каком Мирославе, а князья Коробковичи-Матусинские ни при какой погоде не числили на ветвях своего развесистого родового древа ни местечковую Руньку, ни чаеторговца с Неглинки, ни самих супругов Руничей с их отпрыском Степаном Евгеньевичем, Стефом. Встрече предопределено состояться в обозримом будущем - в европейском ухоженном городе, вдали от необозримых степных и лесных русских просторов, по которым шастали когда-то буйные предки антиквара и где обмяк, разваленный шашкою, отец безумного художника-авангардиста.

4. Кзылград

Птичка пела над базаром, ее чистый и нежный голос метался между вытоптанной землей и раскаленным, как дно медного таза, небесным кругом. Птичья клетка, сплетенная из ивовых прутьев, раскачивалась на ветке пыльного тутового дерева, под деревом сидел, поджав под себя ноги, старик Гульмамад в драном полосатом халате и пил чай из красной пиалушки. Старика, не сиди он у высокой пирамиды, сложенной из чарджоуских дынь, можно было бы принять за школьного учителя или разбойника пустыни, с равным умением вскрывающего горло барана и человека, - и не ошибиться: одно другому не помеха, днем, если есть охота, можно учить круглоголовых детишек уму-разуму, а прохладной азиатской ночью грабить проезжих людей на пустынных дорогах... На кзылградском базаре, однако же, старик не собирался ни грабить, ни учить. С удовольствием сердца слушая свою птичку, он безмятежно поджидал покупателей. Торговые дела старика Гульмамада шли не лучшим образом - судя хотя бы по тому, что в пирамиде, составленной из литых золотистых дынь, как из артиллерийских снарядов крупного калибра, не видно было ни единого пробела. Но терпения старику было не занимать, птичка красиво пела, а чай был вкусен и горяч. А покупатель объявится в свой срок, иншалла!

В Стефе Руниче старик Гульмамад безошибочно определил бы туриста, если б туристы приезжали когда-нибудь в город Кзылград, на берег Аральского моря. Но и местные старожилы не помнили, чтоб кто-либо по собственной воле и за свой счет прибыл сюда, в Кзылград, любоваться солончаками и вести задушевные разговоры с прокаженными, разбежавшимися из лепрозория, построенного еще при большевиках, и привольно расселившимися по всему городу. И в этом наплевательском нежелании посетить Кзылград была, если разобраться, заключена горькая несправедливость: почему любознательные бездельники предпочитают набитые крокодилами джунгли богатым змеями кзылградским окраинам? Чем крокодил лучше змеи? И это уже не говоря о прокаженных, вне всякого сомнения, представлявших собою достопримечательность города у моря, - достопримечательность, во всяком случае, куда более значительную, чем какие-то очередные исторические развалины. Но кому же неизвестно, что рассуждения о несправедливости заводят в тупик! Сокол так любит суслика, а суслик совсем не любит сокола... В этом все дело.

О змеях и каракуртах Стеф был наслышан, о прокаженных тоже. Отличить, однако, прокаженного человека от непрокаженного оказалось практически невозможно - не справку же спрашивать у первого встречного! - и это злило Стефа и пугало. Прилетев ранним утром на ветхом биплане, от которого в смущении попятились бы и братья Райт, он не присел еще ни на миг: гостиницы в Кзылграде не оказалось, скамейки вместе со скверами и бульварами здесь не были заведены от начала времен, а чайханщик в буфете споласкивал посуду в ведерке с такой водой, какой хороший хозяин не стал бы поливать и кормовую брюкву. С дорожным баулом на плече Стеф петлял по грязным улочкам в поисках муниципалитета или редакции газеты, пока дорога не привела его на базар.

Хотелось есть - со вчерашнего вечера Стеф не держал во рту и маковой росинки. Птичьи трели указали ему верное направление, а чарджоуские дыни распространяли райский аромат. Да и сам старик Гульмамад, полосатым мешком сидевший на земле, на старой газетке, производил впечатление вполне здорового и доброжелательного человека.