Юрий Буйда - Домзак Страница 7

На исходе следующего года началась Первая чеченская война, завершившаяся для Байрона производством в майоры и новой попыткой наладить семейную жизнь, которая, однако, продлилась лишь одиннадцать месяцев.

Оливия же, едва закончив среднюю школу, вышла замуж за мастера с трикотажной фабрики - Михаила Звонарева, известного весельчака и выпивоху. Родители были против, но девушка и слышать ничего не желала. Когда же в дело вмешался старик Тавлинский, она ему прямо сказала: "Отец мне не указ, потому что пьяницы мне вообще не указ (к тому времени дядя Ваня, слезший с таблеток, на которые подсел в тюрьме, стал пить тихим бесконечным запоем). Мать - тоже. На старости лет пошла в монахини, а в молодости - весь город знает - чего только не вытворяла. Если же правда, что вы мой отец, то в таком случае вы мне и подавно нет никто и звать никак: тайком сблудовали, а от дочери - отказались". И в завершение разговора заявила, что беременна. Сыграли свадьбу, и вскоре в положенный срок Оливия родила мальчика, умершего почти тотчас: у него не было черепной коробки и части мозга (акрания и гемицефалия, как было записано в медицинском заключении). "Скорее всего, сказал доктор Лудинг несостоявшейся матери, - это результат генетического нарушения. Наследственность. В семье Тавлинских никаких отклонений не было: Лудинги наблюдают их больше ста лет, так что вы уж мне поверьте. Насчет же Звонаревых не могу сказать - они в Шатове после войны появились. Надо бы поинтересоваться, да вот захотят ли отвечать - вопрос..." Оливия заплакала без слез: "Какая у них может быть наследственность, если они из поколения в поколение всю свою генетику пропивали".

Муж встретил ее из больницы пьяный, со слезами на глазах, но Оливия слезам не поверила - жестоко избила полубесчувственного Михаила скалкой и не пустила под одеяло. Наутро муж похмелился и прибил ее так, что она две недели не выходила из дому, стыдясь показываться на людях с синяками под глазами. Развернулась война, прерывавшаяся редкими и краткими перемириями. Оливия спасалась учебой в финансово-экономическом колледже, задерживаясь на занятиях допоздна, чтобы по возвращении домой - а жили молодые в Домзаке рухнуть без сил рядом с пьяным мужем, глотнуть снотворного, которым ее тайно снабжала Майя Михайловна, и обесчувстветь до рассвета. Дело шло к разводу, но помешал случай. Однажды во время пьяной драки молодые выбежали на галерею второго этажа, Оливия увернулась от удара, пихнула Михаила обеими руками в грудь, и тот, перевалившись через перила, упал спиной на булыжник, которым был вымощен двор Домзака. В больнице он провел два месяца под капельницей, пока спинномозговая жидкость не приобрела естественный цвет и прозрачность, однако из больницы Оливия вывезла его в инвалидной коляске: у Михаила отнялись ноги. "Сука, - сказала пьяная свекровь, потрясая двустволкой. Теперь слушай мою команду: если увижу, что ты его обижаешь, пристрелю. А вернется младший из Чечни, он тебе за Мишку отомстит по полной программе". Оливия словно окаменела. Она по-прежнему училась в колледже, но теперь не задерживалась на занятиях: дома ждали муж-инвалид, свекровь да вернувшийся с армейской службы Виктор Звонарев. К измученной красивой золовке он отнесся сдержанно, чтобы не сказать - сочувственно. Правда, однажды все же высказался: "Брат для меня всю жизнь вместо отца был. Пример для подражания, герой и все такое. А теперь он полузверь-получеловек, и это случилось не без твоего участия. Ты скажешь: он виноват, пьяница одичавший, и мне тут возразить нечего. Но все равно он моим родным братом был и останется, Оливия. Обижать я тебя не стану и другим не позволю, но привета от меня не жди". Этот жилистый ловкий парень с суженными, как от нестихающей боли, глазами, цыкнув на мать, установил новый порядок: по субботам и воскресеньям брал на себя все заботы о вечно пьяненьком брате-инвалиде, отпуская Оливию к родным. В доме Тавлинских она отсыпалась, нормально ела, вечерами сидела с Майей Михайловной и Андреем Григорьевичем у камина в большой гостиной, потягивая через соломинку простенький коктейль собственного изобретения душистый самогон пополам с соком красного винограда. Старик, поглядывая на нее, думал о чем-то. Майя Михайловна гладила ее плечи, ноги, грудь - так они и засыпали обнявшись в гостиной на широком диване.

Старик не сидел сложа руки. Именно он предложил невестке нового шофера-телохранителя - Виктора Звонарева. Именно он купил на свое имя недостроенный дом одного бандюгана, бросившегося в бега после убийства милиционера. Дом был доведен до ума и подарен Оливии - правда, знали об этом лишь несколько человек, умеющих держать язык за зубами. Она по-прежнему жила в Домзаке, делала мужу уколы, кормила предписанными таблетками и даже бегала за водкой. Выезжая в коляске на прогулку - по двору и за ворота на поросший травой мыс, Михаил привязывал к животу бутылку, из которой через трубочку "подмолаживался" водочкой. Той весной Оливия, как всегда, вывезла Михаила на мыс. По реке с шумом шел лед, и она боязливо держалась подальше от обледеневшего края обрыва. Что потом случилось - мало кому известно. Люди слышали выстрел: как оказалось, это упившаяся Надежда Звонарева выстрелила в открытое окно утиной дробью по Оливии. Виктор вырвал у матери ружье и принялся ее вязать полотенцами, а когда она вырубилась, позвал Оливию. Соседи видели ее: после выстрела она кинулась в Домзак и спряталась под галереей. Выглянув в окно, Виктор увидел, что на мысу пусто, и бросился вниз. Оливия - за ним. За воротами быстро собралась толпа. Следы колес вели к обрыву. Михаила никто не видел. Кто-то утверждал, что темное пятно вон на той льдине - его шапка. Цыганка Румыния клялась, что видела каких-то двоих незнакомцев, которые после выстрела быстро бежали по мосту в сторону ликеро-водочного завода. Ринулись туда, но ни на пустоши, ни на продуваемой ветром дороге незнакомцев не заметили, а заводские охранники только руками разводили: "Были б чужие - мы б заметили".

Так в одночасье и стала Оливия вдовой.

На следующий же день старик Тавлинский увез ее из Домзака на своем легендарном лимузине ЗИС-111 - больше ее на острове не видели.

Только летом узнали, что живет она то у Тавлинских, то в собственном домике в районе кинотеатра "Марс", и, когда ночует в том домике, покой ее стерегут молодцы с бычьими затылками - с такими лучше не связываться. Еще во время учебы в колледже она занимала какую-то неприметную должностишку в компании старика Тавлинского. Получив же весной диплом, стала вдруг членом совета директоров ликеро-водочного завода. Говорили, что старику Тавлинскому удалось таки перехитрить шатовскую водочную мафию и завладеть на законных основаниях блокирующим пакетом акций предприятия. Как это произошло, никто в городе не знал, зато все заметили, что на похоронах старика Таты, отца братьев-близнецов, контролировавших доселе прибыльнейшую шатовскую водку, первой у гроба, спрятав лицо в букет черных роз, стояла Оливия.

А недели через две после похорон ни с того ни с сего случился пожар, за два часа сожравший ее дом у "Марса". Оливия наблюдала за отсветами пламени на низко плывших облаках с галереи дома Тавлинских. Она прихлебывала мятный чай из тонкой чашечки и даже не слышала громкого шепота Майи Михайловны, звавшей ее спать...

Байрон очнулся и, глянув на часы, застонал. Только полпятого. Он нашарил горлышко бутылки и сел. Окна уже светло-серые. Дождь, кажется, поутих. На тумбочке у изголовья стакан. Вверх дном на чистенькой салфетке, как это заведено у Нилы. Сердце колотилось, во рту - будто толченого угля наелся. Бульканье виски в глухой тишине дома показалось особенно громким. Стоп. Одна таблетка и полстакана пойла - этого хватит на полтора-два часа глубокой дремы. Как раз то, что нужно. В шесть он встанет под душ, потом проглотит еще одну дозу, но уже без таблеток, что-нибудь наскоро сжует и с револьвером в кармане отправится во флигель. Дед, конечно, и виду не покажет, но обидится и наверняка попросит подумать еще разок. Он же предложит ему свой вариант.

Наконец-то в голове зашумело, тяжелые веки опустились. Он устал в этой шумной толпе. Устал от нескончаемого гула. От страшной пустоты, только кажущейся неосязаемой. На самом деле об нее можно до смерти ушибиться. Шум, гул, шлепанье босых ног - звук, удаляющийся, сливающийся с дыханием раздраженной толпы.

Омерзение было таким сильным, что подпираемая сзади толпа, тупо стремившаяся к лестнице, которая вела из узкого тоннеля к выходу на платформу, вдруг остановилась, закричала, заругалась, словно проклятия могли что-то изменить, - на ступеньках, лицом к людям, раскорячилась обмотанная лохмотьями женщина с задранной выше лиловых колен юбкой, из-под которой била струя мочи. Самые нетерпеливые, продолжая ругать этих чертовых беженцев, засравших Москву, прижимаясь к стенам и отворачиваясь, бросились наверх, норовя поскорее миновать это чудовище, как вдруг и раздался взрыв. Никто не понял, что произошло. Словно граната, разорвавшая грязную бабу в клочья, находилась у нее в животе. Но явно не в руках, которыми она поддерживала юбку. Клочья мяса и брызги крови ударили во все стороны - в стены, в потолок, в лица. Обтянутая синей тряпицей рука упала в лужу мочи. На мгновение Байрон замер, уставившись на судорожно сжимавшиеся пальцы с криво обкусанными ногтями, но тут его толкнули, кто-то диким голосом взвопил: "Шахиды!", и он побежал в беснующемся и ревущем стаде вверх по лестнице. Кто-то упал. Сверху к месту происшествия пытались прорваться милиционеры, размахивавшие дубинками, но охваченные паникой люди не обращали на них внимания. Всеми безраздельно владело лишь одно желание - поскорее убраться с этого места, выбраться наверх, туда, где не разит мочой, кровью и тошнотворной гнилью внутренностей, которые блестящими петлями расплескались по гранитным ступеням и стенам. Охая и заполошно вскрикивая, люди слепо стремились к эскалаторам и поездам, не соображая, похоже, куда бегут...