Наум Фогель - Капитан флагмана Страница 7

- Ты делаешь все, что можешь. И все вокруг тоже делают, что могут.

Она вздохнула.

- Ну, пожалуйста, успокойся, - попросил он.

- Я уже успокоилась, - сказала она и опять вздохнула. - Я сейчас поем и пойду. Ты прости, что я совсем тебя забросила.

- Какую, однако, чушь несет человек, когда у него горе, - пожал плечами Сергей.

Прощаясь, она обняла его и опять заплакала.

- Ну вот, снова...

- Это уже от радости, что ты у меня есть, - произнесла она шепотом. Не представляю даже, что было бы со мной, если бы не ты. Тебе не очень трудно без меня?

- Трудно? Это не то слово. Впрочем, не думай обо мне как о заброшенном. Я солдат. И мне хорошо работается сейчас. Если бы у тебя было время... - он замолк. Она понимала, что он хотел сказать.

Он любил вечерами, когда она возвращалась с работы, слушать в ее чтении свои черновые наброски. Затем он ходил по комнате и говорил, говорил, энергично жестикулируя, рассуждая вслух, как бы споря с самим собой. Она слушала молча. Старалась не перебивать, понимала - ему нужно "выговориться". И при ней это у него получалось особенно хорошо. Она чувствовала, что сейчас, когда приближается срок сдачи рукописи, когда надо особенно много работать, ему не хватает ее.

- Я понимаю, Сергей, моя беда - это в какой-то мере и твоя беда.

- Почему в "какой-то мере"? - спросил он.

- Прости, я не так выразилась.

- Мне хорошо работается, - повторил он. - Вчера был Гриша Таранец. Мы с ним проболтали добрых три часа. Посплетничали немного. Да, знаешь, отрывок из моего романа газета наша печатать не будет.

- Почему? - удивилась Галина. - Ведь главный редактор читал, и ему понравилось.

- Он уехал с делегацией в Болгарию на две недели. Его обязанности исполняет сейчас Романов.

- Вот кому я не доверила бы такую должность даже временно.

- У него большой опыт работы в газете, великолепное чутье наиболее важного. А это, согласись, самое главное для редактора.

- Для редактора самое главное быть человеком.

- Быть человеком - очень трудная профессия, - улыбнулся Сергей. Впрочем, эту истину хорошо знали еще в древности.

- Ты всегда древнюю мудрость выставляешь, как щит. Я же знаю, что тебя злит все это. Не может не злить.

- Злит, конечно, - спокойно произнес он.

Она почувствовала, что разговор о Романове тяготит мужа, и потому спросила.

- А как у Гриши дела?

- Он почти закончил поэму. Прочел мне два отрывка. Неплохо получается. А третьего дня приходила его Таня. Прочитала мне мои две главы. Она хорошо читает.

- Ну, как у них?

- С ним любой будет нелегко.

- Любить человека - и приносить ему горе... Не понимаю.

- Он это делает помимо своей воли.

- Ты будто оправдываешь его.

- Нет. Но все равно мне хочется помочь ему. И я это делаю в меру сил своих. - Он улыбнулся. - Как видишь, дел у меня невпроворот. И поверь, мне хорошо работается. Сегодня утром, например, я сделал шесть страниц. Это очень много - шесть страниц. Конечно, мне тебя не хватает, но я все же хорошо работаю. Когда у тебя появится время, ты убедишься, как хорошо я работаю сейчас. И не мучай себя попусту. Ведь ты не можешь делать больше, чем делаешь.

Ему показалось, что она опять заплачет. Он снял с вешалки шляпу, сказал, что проводит ее немного. Она обрадовалась.

Дома Галина позволяла себе и посетовать на судьбу, но в больнице держалась крепко. Взяла она себя в руки сразу, как только мать легла к ним в отделение и Андрей Григорьевич заподозрил опухоль. Она решила держаться так, будто ничего опасного нет, будто заболевание хоть и тяжелое, но излечимое.

Да, она держалась крепко. Но вчера, когда мать, обессиленная очередным приступом, сказала каким-то жутким шепотом: "У меня уже нет сил, Галочка... Надо ли, чтобы это продолжалось?" - Галина похолодела.

- О чем ты?

- Это пытка. Надо ли, чтобы она продолжалась?

У Галины мурашки изморозью пошли по телу. Эти слова она уже слышала несколько лет назад, когда студенткой впервые пришла в хирургическую клинику. Там лежал артист Воронин. Он был красив и талантлив. Девчонки не стеснялись своей влюбленности в него. А после операции... Во время перевязок на него было страшно смотреть. Рот, глаза, каждая черточка лица - все кричало о боли, но крика не было, только серебряная трубка в горле хрипела и клокотала. Галине, когда она увидела это, стало дурно. Потом ее долго рвало. И это казалось ужасным: ведь она будет врачом и вдруг... Придя в себя, стала оправдываться:

- Понимаете, девочки, если бы он кричал... Было бы легче. А так...

Ночами его изводила бессонница. Обычные дозы снотворного не помогали. Их увеличили. Потом еще. А через несколько дней Воронин умер. Накопил смертельную дозу снотворного и отравился.

Дежурный врач, докладывая утром на пятиминутке, был убежден, что не миновать разноса. Но профессор тяжело вздохнул.

- Знаю, - сказал он. - Звонили.

Потом Галина слышала, как профессор, шагая по коридору со своим старшим ассистентом, сказал:

- Я бы на его месте поступил так же. Этот Воронин и на сцене и в жизни был настоящим парнем.

И Галина тогда подумала, что профессор прав. Воронину, для которого сцена - все, остаться без голоса... Это была бы не жизнь, а пытка. Сплошная пытка.

Вот и мать - тоже. Галина понимала, что ей ничем уже не помочь. Но внутри все протестовало.

- Господи, как же наша медицина еще беспомощна!

- Вы же умница, Галина, - сказал Багрий. - Вы же знаете, что такое солнечное сплетение. И что такое опухоль с метастазами, тоже знаете.

- Я все понимаю, все. Но если бы унять эти боли, хотя бы на время.

- Да, это очень худо, когда человек не переносит обычных наркотиков, сказал Багрий. - Только наркотал.

- А что, если вспрыснуть не три кубика, а четыре?

- Попробуйте, - сказал, подумав, Багрий. - Только, пожалуйста, осторожно.

После инъекции четырех кубиков мать проспала три часа. Потом некоторое время чувствовала себя сносно. Затем снова появились боли, но терпимые. Спустя несколько дней пришлось добавить еще кубик. Вадим Петрович - старший ординатор отделения, молодой, импозантный - прочитал историю болезни Валентины Лукиничны и, увидев дозу наркотала, только присвистнул.

- Однако!..

- Что "однако"? - спросила Галина.

- Ампула наркотала! Это же по сути наркоз.

- Нас учили всегда индивидуализировать дозировки, - ответила Галина. Если четыре не помогают, надо вспрыскивать пять.

- Это по сути наркоз, - повторил Вадим Петрович предостерегающе.

- Знаю, - сказала Галина.

- Так вот, - начал Шарыгин, по-прежнему не поднимая головы, - я полагаю...

Он опять замолчал. "Удивительно, как он умеет выводить из себя", - уже с раздражением подумала Галина. Зазвонил телефон. Вадим Петрович снял трубку и протянул как обычно:

- Да-а... Приветствую вас, Илья Артемович... Хорошо, я скажу Галине Тарасовне, чтобы она подготовила... Это ее больной... Ну конечно же все будет официально - за подписями старшего ординатора и заведующего отделением... С удовольствием передам... До свидания, Илья Артемович.

Он положил трубку, посмотрел на Галину.

- Будалов кланяется вам. Не знаю почему, но даже от его голоса мне всегда становится не по себе. Терпеть не могу следователей.

- Илья Артемович очень милый человек, прямой и честный, - возразила Галина.

- В вас говорит лечащий врач. Больной - всегда больной. Даже если он следователь по особо опасным преступлениям. Если бы вы не лечили его, он не показался бы вам таким милым.

- Что он просил передать мне?

- Привет.

- А еще?

- Просил подготовить копию истории болезни... - Вадим Петрович назвал фамилию больного, потом, продолжая прерванный разговор, произнес так, словно этого звонка вовсе и не было: - Так вот, я полагаю, что такие дозы наркотала граничат уже с чем-то недозволенным.

В тот же день Галина рассказала об этом разговоре Багрию.

- Все лекарства в какой-то мере яд, - сказал Багрий. - Надо только уметь пользоваться ими, тогда они идут впрок. Вы же знаете, человек привыкает к наркоталу, вот и приходится увеличивать дозу. Ничего не поделаешь.

Галина успокоилась. И все же каждый раз, когда она брала в руки шприц, ей вспоминалось: "Такие дозы граничат уже с чем-то недозволенным".

5

Некогда самостоятельный завод Романова постепенно попал в полную зависимость от Бунчужного. "Торос" получал множество разнообразных деталей, и облицовку клюзов, и крупные секции, выкроенные на его, Бунчужного, электронных автоматах и сваренные в его, Бунчужного, цехах. Даже своего плаза у Романова сейчас не было. Все расчеты по строительству теперь он получал от Бунчужного, который построил уникальный масштабный плаз, первый в стране.

Романов понимал, что современные океанские корабли с очень сложным автоматическим управлением ему поручали строить потому, что рядом был завод Бунчужного. А ведь еще совсем недавно судостроительный Романова считался передовым. Один стапельный цех чего стоил - гигантский крытый эллинг, где сборке корабля не мешали осенние непогоды, зимние вьюги, летний зной.