Глеб Успенский - Нравы Растеряевой улицы Страница 7

- Цс-с-с... Сию минуту.

- Гм-м... кхе!

- Готово!

- Ах, благодетель! Я тебе, друг, что скажу, - прожевывая, шептал дьячок, - ты по какой части?

- Слесарь.

- А мы по церковной части. Я тебе что скажу: наше дело - хочешь не хочешь!

Дьячок пожал плечами.

- Смерть!

- Ты думаешь, всё на боку да на боку лежим? Нет, брат!

Долго идет самое дружественное шептание. В комнате раздается опять тягучее чтение.

Прохор Порфирыч в это время уже в мезонине; он нагибается под кровать, кряхтя, что-то достает оттуда, потом на цыпочках спускается с лестницы и идет через двор к саду.

Брешет собака...

- Черной!

Порфирыч посвистывает.

- Как! воровать? - говорит он, возвращаясь из саду и проходя мимо брата. - Нет, гораздо будет лучше, ежели ты это оставишь... Братец, не спите?

- О-ох!.. Не сплю! - вздыхает Семен, поворачиваясь на своем ложе.

Порфирыч подсаживается к нему, тоже вздыхает, присовокупляя: "ох, горько, горько!", и затем тянется долгий шепот Порфирыча:

- Ах ты, говорю... Да как же ты, говорю, только это в мысль свою впустить могла?

Безлунная ночь стоит над городом; небо очистилось, в воздухе сыро. В стороне по небу скатилась звезда, оставив светлый след.

- О-ох, господи! - шепчет кто-то в кухне.

На крыльце явилась стряпуха.

- Я все беспокоюсь, - заговорила она, - как кисель?

- Как в первых домах!

- Опять можно и полосами его пустить, с клюквой, как угодно?

- Как вам угодно, и с клюквой!.. Как в первых домах!

- Я все беспокоюсь! - заключила стряпуха, уходя.

Усталый дьячок еще медленнее читал псалтырь; из отворенного окна на него изредка налетал свежий воздух.

- С-с-с-с-с-с... - раздалось под окном.

Дьячок обернулся.

Прохор Порфирыч облокотился на подоконник локтями, прищуривал глаз и кивал головой в сторону.

- Не мешает! - сказал дьячок.

Следовало повторение "нечто" и опять монотонное чтение.

Прохор Порфирыч снова исчезал куда-то. Дьячок, у которого начинали слипаться веки, иногда закрывал глаза и прерывал чтение, пошатываясь вперед и назад. Тишина была мертвая.

Вдруг где-нибудь, не то вверху, не то внизу, с каким-то нытьем щелкал замок. Дьячок выпрямлялся, широко раскрывал глаза и едва успевал произнести два-три слова, как начинал дремать снова.

Послышалось какое-то шуршание. Дьячок снова встрепенулся.

- Я, я, я! - успокоительно шептал из сеней Порфирыч, осторожно таща по земле какую-то шкуру, или ковер, или шинель. - Завтра, брат, и без того хлопот полон рот!

Начинали петь петухи. Дьячок совсем заснул, положив голову на кожаный аналой и приседая. Его разбудил какой-то шум, происходивший на дворе... В окно он увидел Прохора Порфирыча, расправлявшегося с Лизаветой Алексеевной, которая таки не вытерпела до утра и тихонько успела пробраться в мезонин.

- Уйду! уйду! уйду... Ради бога! Ах, не увечьте! Сама!

сама! сама!

С такою же точно рассудительностью проводил Прохор Порфирыч и следующие дни; в день похорон, почти в одно и то же время, он распоряжался в кухне, подавал к столу тарелки, бежал за водкой, утешал маменьку, выводил из-за стола пьяного, подтягивал вместе со всеми "вечную память!" и тут же засовывал в карман какую-то вещь, присовокупляя про себя: "ременная, аглицкая" и т. д. Без Прохора Порфирыча никто не мог дохнуть; отовсюду слышались голоса: "Порфирыч, Прохор Порфирыч!", и в ответ на них Порфирыч беспрестанно сыпал: "С-сию минуту-с, с-сию минуту-с... Иду, иду, иду!"

Кончились похороны, дом опустел: везде были открыты окна и двери, ветер свободно гулял повсюду, вытаскивая в отворенное итальянское окно мезонина ветхую зеленую стору и подгоняя ее под самый князек крыши; в комнате, где так долго умирал барин, было все взрыто: старые тюфяки и перины, рыжие парики с следами какой-то масляной грязи вместо помады, банки с какими-то мазями, прокопченные куревом трубки и чубуки, все это наполняло душу отвращением, гнало из комнаты, уже опустевшей. Внизу и вверху лопались обои, и за ними то и дело шумели потоки сору.

Прохор Порфирыч это время постоянно находился при маменьке, изредка заглядывая в дом, где через несколько времени начался аукцион. Порфирыч долго рассматривал вещи, долго молчал, и когда решался наконец просунуть в толпу голову и произнести "пятачок-с", то это значило, что ему попалась такая штука, за которую люди знающие, "охотники", дадут несравненно больше. Зацепив какую-нибудь подобную вещицу, он скромно возвращался к маменьке, покупал ей на свои деньги водку (малиновую сладенькую любила Глафира) и к чаю брал у растеряевского лавочника Трифона тоже любимые Глафирой грецкие орехи и винные ягоды...

- Кушайте, маменька! сделайте милость, - говорил он.

- Не могу, Прошенька, я этого чаю глотка проглотить, чтобы без эвтого, без сладкого... Изюмцу или бы чего...

- Кушайте, на доброе здоровье, не томитесь...

- Что ж это, Проша, будет ли нам какое награждение от покойника?..

- Надо быть. Я так думаю, чем-нибудь же должен он свое поведение оплатить... Надо за этими крюками-то поглядывать!.. - намекал он на душеприказчиков.

- То-то, ты, Проша, посматривай!.. Поглядывай, как бы они чего не наплели там...

- Авось бог! Кушайте, маменька, кушайте!

После аукциона душеприказчик позвал Прохора Порфирыча наверх.

- А, ты! - сказал чиновник, когда Порфирыч вошел и поклонился. - Вот вас барин наградил.

Порфирыч острожно подвинулся к столу и упорно смотрел в валявшуюся там бумагу. Он что-то прочитал в ней.

- Вот деньги. Отдай матери.

- Покорнейше благодарим, васскородие!

Порфирыч поцеловал у чиновника руку...

- Ну, ступай!

- Слушаю-с...

Порфирыч стал у двери.

- Больше ничего; ступай!

- Слушаю, васскородие!

И все-таки остался у двери.

- Тебе что-нибудь нужно?

- Так точно-с; потому, васскородие, самые пустые деньги вы изволили отдать-с...

- Как?

- Так точно-с... Мы это знаем-с. Сделайте милость, извините... барин по бумаге отделили третью часть на сирот; следовательно, пожалуйте нам полностью. На что нам такая безделица? Вы, васскородие, сделайте вашу милость, доложите, чт.о следовает...

- Ступ-пай! Я тебе говорю!

- Слушаю-с...

И опять-таки стал у двери.

- Ты не уйдешь? - через несколько минут злобно закричал чиновник.

- Сделайте божескую милость, васскородие, пожалуйте деньги-с полностью!

- Вон!

- Я, васскородие, по суду буду искать... Как вам будет угодно!..

Грозное молчание...

- Как вам угодно-с... Я к господину губернатору... Опять же мы и Федор Федорыча довольно хорошо знаем... Как вам угодно!

- Я сам Федор Федорыч! Что ты мне грозишь? Плевать я на него хотел!

- Как вам будет угодно... Ну, только я этого грабежа не оставлю!

Порфирыч, весь зеленый от гнева, спускался с лестницы.

Чиновник нагнал его и бросил в лицо пачкой бумажек.

- Ты деньги-то не швыряй! - заговорил Порфирыч во все горло. - Ты свою рожу-то береги...

- Дьявол! - послышалось сверху...

Блистательная победа над чиновником завершилась не менее блистательной попойкой в кухне. Брат Порфирыча уезжал в деревню, в конторщики; в кухне по этому случаю кипели самовары, на столе стояли полуштофы, валялись орехи, винные ягоды, рыба, куски ветчины, и шло веселье и плач.

Брат Порфирыча, никогда не пивший водки, сильно охмелел с двух рюмок, лез обниматься и кричал:

- Брат!.. Бр-рат! Я доверяю!..

- Проша! - приставала хмельная мать...

- Господи! - умиленно говорил Порфирыч... - Братец!

- Брат!

- Братец! видит бог!

- Брат! Я доверяю! Ман-нька!.. Брат!..

- Всей душой!.. Боже мой!

- Брат!

Порфирыч обнимался с братом, прижимая к его спине полштоф.

- Брат!

Лакей совсем осовел и валялся как сноп, не переставая повторять: "Бр-рат!" Наконец его ввалили вместе с гитарой в мужичью повозку, присланную из деревни, и Прохор Порфирыч остался с матерью вдвоем...

- Ну, маменька, - говорил он ей на другой день. - Надо думать!.. Не сегодня-завтра в шею погонят...

- О-ох, надо, надо!

- Я так думаю, домик бы? Деньги, они, не увидишь, разбегутся...

- Уж как ты знаешь!.. Куда мне, я не пойму ничего... Еще изобьют, пожалуй, и суда не сыщешь... Мне бы где свой угол...

- Я так думаю, домик... Я похлопочу... По крайности будет у вас свое имение...

- О-ох, давно своего-то не было!..

- То-то и есть! Братец, дай бог здоровья, доверяют мне.

- Да я-то нешто зверь какой?.. Ты меня не ограбишь... Не выдашь... Из моего дому не выгонишь...

- Пом-милуйте!.. Ведь тоже вашего заводу-то. Слава богу! - И Прохор Порфирыч целовал у маменьки ручку.

Душеприказчик ходил с купцами вокруг дома умершего барина, пробовал стены топором, мерял землю цепью и, сердито постукивая в кухонное окно, говорил:

- Выбирайтесь, выбирайтесь, выгоню!

- Не беспокойтесь, сделайте вашу милость, уйдем-с!.. - отвечал Прохор Порфирыч.

Несколько дней он употребил на отыскивание дома, наконец нашел. В лачуге жила одна старая баба, никогда не показывавшаяся на свет божий. Ходили слухи, что она с мужем занималась когда-то "нехорошими" делами, вследствие чего муж и умер без покаяния, без причастия. Не захотел. Поэтому старуху все боялись, и никто не старался узнать, что с ней делается: в окнах у нее никогда не светился огонь, печь не топилась, и чем питалась она, тоже было неизвестно. Умри старуха - все бы побоялись войти к ней. Но Прохор Порфирыч зашел. Старуха превратилась в какое-то совершенно одичалое существо. Долго не понимала она, что такое толкует ей Порфирыч, но когда он показал ей деньги, старуха заговорила.