Надежда Дурова - Игра судьбы или Противозаконная любовь Страница 7

Через два дня во всех обществах говорили, что Лидина слегла в постель от горести видеть себя с таким пренебрежением оставленною. «Слышали, матушка, новость? горькую новость!» — спрашивала жена градского головы генеральшу Р*.— «Верно, о Лидиной? теперь только эта новость кружится у нас в городе; что ж еще говорят об ней? не умерла ли?» — «Ах, дай бы то бог, чтоб умерла, это было б лучше для нее! Нет, матушка, она жива, но сошла с ума». — «Что вы говорите! от кого вы слышали?»— «Сама была у нее, сама видела своими глазами, как она металась по постели: сбрасывалась на пол, каталась, била себя в грудь, стонала и на все утешения и увещания окружающих ее дворовых людей отвечала воем, диким, нечеловеческим воем!.. А глаза ее? Как ужасно они смотрят! я вся тряслась от ее взгляда, хотя она и не узнает никого». Благороднейшие из всех — слезы сострадания показались в прекрасных некогда глазах престарелой Р*. «Разве около нее одни только ее дворовые люди, а более никого?» — «Никого, да и кто ж будет при ней, матушка, ваше превосходительство! кто захочет идти в дом женщины, потерявшей доброе имя». — «Вы, однако ж, были». — «Правда; но я была просто из одного любопытства». Бесполезно было бы говорить с Головихою, так обыкновенно звали ее в городе. Р* велела подать свою карету и поехала к Елене. То, что она увидела, превзошло далеко описание, сделанное ей Головихой. Несчастная Лидина с исступлением и яростью тигрицы рвалась из рук пяти или шести женщин, которых отчаянные усилия удержать ее оставляли синие знаки на нежных ее членах! Прекрасные глаза были, как два раскаленные угля; они вышли из своих орбит и выражали ужаснейшее бешенство; шея была в синевах и язык искусан в кровь!.. Дикий вой ее раздавался по всему дому… Старая Р* упала со стоном в кресла: «О, боже, умилосердись над нею!.. это страдания нечеловеческие!..» Генеральша не могла и не хотела долее оставаться близ плачевного зрелища; но поспешила к лекарю. Молодой П* встрепенулся от радости, когда увидел подъехавшую к крыльцу карету с гербами Р*. Мысль, что старухе сделался удар или припадок, навела какой-то лучезарный свет на все его черты, и он, сияя веселием, поспешил в зал узнать от вошедшего человека генеральши, что угодно ее превосходительству? Человек почтительно отвечал, что ее превосходительство Софья Павловна Р* просит покорнейше господина лекаря выйти к ней на минуту, то есть подойти к окну ее кареты. Лекарь, немного расстроенный тем, что Р* ожидает его в карете, а не в постели, поспешил, однако ж, исполнить требование дамы, уважаемой всеми; он подошел к окну кареты, вежливо осведомляясь, что угодно ее превосходительству приказать ему? У доброй генеральши были еще слезы на глазах и испуг на лице. «Ах, любезный мой П*, поезжайте скорее к Лидиной! вылечите ее — вы вылечите меня, это все равно, вот на лекарства и наперед за труды; простите старухе, что поступает без церемонии». С этими словами Р* протянула к лекарю свою руку, взяла его, пожала и, сказав с убеждающим взором «постарайтесь!» — оставила в руке лекаря большой сверток червонцев!.. Карета поехала. Молодой П* оставался дома не более сколько нужно было, чтоб пересчитать червонцы, и, видя, что ему заплачено царски за труды, за которые он еще не принимался, поклялся в душе употребить все свое знание, чтоб возвратить Лидиной здоровье. Чрез полчаса он был уже в комнате больной и с первого взгляда содрогнулся от мысли, что не оправдает доверенности Р*. Ему казалось, что вылечить Лидину возможно одному только богу. Несчастная спала, но каким сном? Она дышала тяжело, прерывисто, с каким-то глухим стоном; судороги поминутно искажали ее лицо, она бормотала что-то невнятным голосом; но имена матери, мужа и Атолина произносила явственно и с раздирающим душу воплем: «Что ж ты нейдешь, Владимир? я так давно жду тебя!! ведь надобно же проститься!! Владимир, Владимир, ты меня оставляешь!» — и она так горестно застонала, что молодой лекарь лишился всей твердости и, плача, упал на кресла близ ее постели! Она на несколько секунд затихла и начала опять: «Ты все сердишься, mon cher Serge..[10] За что же? на тебя ужасно трудно угодить! я, кажется, все делаю, что ты велишь: плачу тихонько; не говорю, что ты ночуешь не дома; а стаканы!! посмотри, в обоих нет ни капли!., право, я люблю тебя, Serge!..» Через минуту она опять стала говорить шепотом и трепеща всем телом: «Маменька, маменька! ты опять здесь? ах, как ты бледна! глаза твои потухли!., бедная маменька! ты больна! но зачем же ты на коленах?., что… простить тебя?» Продолжительный стон и отчаянное метание по постели оканчивали этот бред, она утихала на полчаса, и опять начиналось то же. Лекарь прописал несколько лекарства и, дав наставление старой Ульяне, когда и сколько давать их, поехал к Р*. «Ну, что, мой добрый П*,— спросила она, снимая очки и закрывая библию, которую читала, — есть ли надежда на выздоровление?» — «Богу все возможно, ваше превосходительство! я употреблю все, что могу и знаю, но обещать не смею ничего; страдания духа молодой дамы ужасны!» — «Вы, кажется, плакали?» — «Ах, кто бы тут не плакал!» Слезы сострадания всегда благородны, но в глазах врача они величественны, божественны, подобны слезам богочеловека и так же, как они, обещают скорую помощь! Старая Р* протянула руку к П*: «Прощайте, мой друг! вы, верно, заехали ко мне на минуту, уведомить только о состоянии больной? не удерживаю вас, прощайте!» Однако ж П* не шел из комнаты; он стоял пред Р* в замешательстве; приметно было, что хотел что-то сказать, заминался и не знал, как начать, как приступить к объяснению, по его мнению, очень щекотливому! Святая неиспорченность сердца! удел юности и неопытности!! Через десять лет этот же самый П* назовет себя дураком за робость, а еще более за цель, с какою приехал к богатой Р*. Дама эта не любила добро делать вполовину и с розыском; по ее мнению, это не было бы уже добро; итак, согласно с своим образом мыслей, она дала П* на лекарство, за труды и, сверх того, какие-нибудь надобности для Елены, три тысячи рублей. Благодарный лекарь хотел возвратить ей эту сумму, потому что состояние Елены не подавало ему почти никакой надежды. Р*, удивленная и его замешательством, и тем, что он нейдет от нее, спросила: «Не имеете ли надобности в чем, любезный П*, скажите смело, я всегда готова способствовать как могу в делах такого, благородно чувствующего лекаря, как вы; итак, объяснитесь». — «Вы дали мне большую сумму; я не могу поручиться, придется ли мне почать ее на лекарства для Лидиной; не хочу скрывать от вас, что она почти безнадежна; итак, не предвидя ни трудов, ни издержек для больной, я не вправе брать даром столь больших денег». — «Не берите, мой друг, если вы богатый человек; но если напротив, то старая Р*, которой близ девяносто лет и которая могла бы быть вашею прабабкою, дает вам, как своему лекарю, эти деньги заранее, опасаясь, что смерть может ее постигнуть вдруг и не дать времени расплатиться». П* с чувством поцеловал руку доброй Р* и вышел.

С того дня в продолжение почти двух месяцев П* только ночь проводил дома; но все дни от зари до глубокой ночи посвящал неусыпным стараниям о злополучной Лидиной; труды его увенчались успехом: бедная оставленная возвратилась к жизни; бешенство прошло; порывы лютой скорби утихли; всюду преследующий ее призрак матери, стоящей на коленах, исчез; все ее чувства успокоились: она была тиха, молчалива, бледна, как мертвая, а также, как мертвая, ко всему нечувствительна! Можно было говорить при ней об Атолине что угодно: хвалить его наружность; порицать поступки; упоминать о жене — Лидина слушала без внимания; говорили ли о муже ее — то же равнодушие; о матери — одинаковая бесчувственность!.. Лекарь испугался; это значило заживо умереть; он начал опасаться, не повредился ли рассудок выздоравливающей; но, замечая связь и смысл во всем, что ей случалось говорить ему или своим людям, он уверился, что способности ее ума и памяти не расстроены; после этого, не зная уже чему приписать такое одеревенение чувств, решился не предполагать ничего дурного и ждать всего лучшего от времени и природы.

Старая Р * близилась к концу своей многолетней и хорошо проведенной жизни, не имея смешной слабости бояться смерти; она, однако ж, не хотела проводить в уединении и скуке тех немногих дней, которые ей оставалось пробыть на земле; итак, она чаще прежнего собирала к себе всех, с которыми была в короткой дружбе; почти всякий вечер проводили у нее: городничиха, молодая, пригожая и очень остроумная дама; жена градского головы: добрая, веселая женщина, немного пустая, немного сплетница, немного вестовщица, но в сущности женщина превосходного сердца, благодетельная и даже великодушная; молодая дама, которая как-то предвещала гибель Лидиной — томная, сентиментальная и, яко голубица, непорочная; четвертая была помещица лет двадцати осьми, жена гусарского полковника; ее Р * любила более всех и не иначе называла, как «дочь моя!».

Четыре приятельницы генеральши Р * приехали к ней одного дня гораздо позже обыкновенного: «Что это, мои любезные друзья! не жаль вам оставлять бедную старуху наедине со смертию? — говорила Р *, протягивая к ним руку;— ну, здравствуйте, садитесь поближе; потеснее в кружок; где ж вы были? что вас задержало? я к вам привыкла, дети мои! вы обещали быть моими собеседницами до последнего часа моего: он не далек; не оставляйте же меня». — «Успокойтесь, наша добрая маменька, — говорила гусарская полковница, садясь к ней на диван и закрывая лежащий на столе молитвенник;— успокойтесь, послушайте, что мы вам расскажем: мы все сию минуту от Лидиной!»— «Как? от Лидиной! благородные друзья мои! как прекрасно вы поступили!! да если есть еще какое средство спасти ее, так это то, чтоб отдать ей безусловно потерянное ею ваше уважение! ну, что она, бедняжка? я думаю, много переменилась? плачет она? ах, да как и не плакать! чему она не подверглась? чего не потеряла? и, к довершению, оставлена мужем на жертву нищете и презрению!..»— «Это бы все ничего, матушка, ваше превосходительство, да вот, видите, Атолин! пуще всего Атолин! ведь он один все и представлялся ей, когда она была в горячке и…» — «Покройте завесою милосердия проступки ближнего вашего, моя добрая Катерина Алексеевна! чтоб судить безошибочно, до какой степени виновата Елена, надобно поставить себя на ее месте! пусть каждая из вас представит себя в ее положении с ее молодостью, неопытностью, редкою красотою, совершенным невоспитанием, угнетаемою беспутным буяном мужем и преследуемою угождениями молодого человека, вкрадчивого, умного, ловкого и прекрасного; и тогда спросит сама себя в глубине своего сердца: устояла ли бы она против всего этого?» — «Наша старая Р*,— сказала городничиха на ухо сентиментальной даме, — начинает что-то слишком часто проповедывать, видно, над нею носятся уже тени предков ее, как говорит Осиян;[11] — посмотрите на полковницу; она кусает себе губы, верно, сравнивает мысленно это воззвание к нашему человеколюбию с тем приемом, какой сделала нам Лидина!..» Дама, к которой относились эти слова, с трудом удержалась от смеха. «Что вы там сговариваетесь, молодые шалуньи? не опять ли оставить старуху на целый вечер одну? об этом и не думайте, если не хотите, чтоб я приходила к вам с того света укорять в жестокосердии. Расскажи же мне, дочь моя, как вы были приняты Лидиною? я думаю, со слезами признательности?»— «Увы, добрая маменька, — отвечала полковница полушутливым голосом, — не судите о всех по себе! нас приняли, как нельзя хуже!..» — «Возможно ли!.. вам отказали?» — «Это бы еще не беда! отказ не прием; его нельзя назвать ни худым, ни хорошим! нет, ma bonne maman,[12] нас приняли, это правда, то есть просили войти в комнаты, но как встретили!!» Р* поднялась с подушек; любопытство вытеснило на минуту из головы ее все помыслы сострадания и справедливости; и так ясно нарисовалось в глазах и на лице, что полковница, не дожидаясь вопросов, начала говорить: «Вы не ошиблись, полагая, что мы ездили к Лидиной с искренним желанием усладить ее бедствия этим знаком участия и уважения, в полной уверенности, что таким поступком возвратим ее к чувству своих обязанностей; подъехав к дому Лидиной, мы послали спросить, может ли и угодно ли ей принять нас? — приказано просить; мы входим; в зале встречает нас одна только старая Ульяна с пасмурным видом: она сказала, что барышня ее сию минуту выйдет, и ушла; не успела еще старая нянька затворить за собою двери, как другие из гостиной отворились и показалась Лидина. Я испугалась: это была не женщина, но фантом![13] мраморная статуя, по какому-то чуду движущаяся! лицо ее было совершенно бледно или бело, не знаю, как назвать; но только в нем нигде ни капли крови не отсвечивалось, даже губы ее были белы; белое платье облекало, так сказать, всю ее от шеи до ног, голова обвернута вроде чалмы белым газом, знаете, как носит запросто наша институтка; прекрасные волосы ее, все до последнего локона, были подобраны и спрятаны; вид ее был холоден, важен, даже суров, и на милом лице ее так четко выражалось всесовершеннейшее презрение к нам, что замешательство, как электрический удар, в один миг сообщилось всем вдруг; уничтожило нашу бодрость, расстроило весь план, и все наши прекрасные фразы, заранее приготовленные, умерли на устах наших! она остановилась величественно, как царица, и ожидала, что мы скажем; а мы! мы, каждая с такою миною, которая не стоила гроша, подвигались к ней молча!..» В этом месте рассказа городничиха захохотала. «Что вы смеетесь, ma bella amie»,[14] — спросила Р* несколько с неудовольствием. «Виновата, chere maman,[15] не сердитесь! клянусь, я ничего не знаю смешнее нашего покорного представления величавой царице Лидиной! жаль, что у нас нет своего Гогарта; эта сцена была достойна его кисти!» — «Еще раз, pardone maman,[16] рассказывайте, полковница». — «Итак, мы подходили в молчании, и я не знаю, какою глупостью прервали бы мы его, если б Лидина не спросила с самым ледяным равнодушием: что вам угодно?., при этом вопросе мне страшная охота пришла взглянуть на моих спутниц: именитая гражданка наша, Катерина Алексеевна, шептала что-то, молитву, кажется, и как будто собиралась отступить к дверям; Олинька вздыхала, краснела и потупляла глаза; одна только доблестная градоначальница наша сделала шаг вперед и с видом оскорбленного достоинства отвечала: что мы хотели только узнать о состоянии ее здоровья и предложить ей утешения дружбы. „Намерение прекрасное! — но… я здорова и в утешениях не имею нужды!..“ Сказав это, она поклонилась нам с видом насмешливого презрения и ушла обратно в гостиную, затворя за собою дверь! вот, maman, как было награждено наше доброе намерение». — «А мне, — говорила городничиха, — так более всего жаль, что все наши великие суждения и прекрасные изречения о непрочности земного счастия, о милосердии божием, о том, что как все ему возможно, что его промыслом наша печаль легко может обратиться в радость, — не пошли в дело; мы не имели ни времени, ни возможности высказать всего, что приготовили».