Г Кунгуров - Албазинская крепость Страница 7

Много раз даурцы нападали на ненавистный острог и всякий раз бежали, боясь быть сраженными огненным боем.

Тем временем в острожке разгорелась междоусобица и ссора. Казаки кляли и ругали Бояркина, грозились на пиках выбросить через заломы даурцам. Бояркин и лаской и грозным словом уговаривал:

- До весны отсидимся... По вешним водам плавом уйдем.

- Веди, Ванька, поколь снег не размяк, веди обратно к Ярофею!

- Ярофей тебя не помилует. Сгубил ты немалую ратную силу.

- Неуспех и поругание приняли от твоего нерадения!

Бояркин клялся, в оправдание бил себя в грудь, целовал нательный крест.

Тогда выскочил казак Стешка Клин, повел налитыми кровью белками, ударил оземь ногой.

- Казак ободранный!.. - толкнул он Бояркина в грудь. - Тебе ли ходить в атаманах?

Бояркин попятился и уступил. Казаки бросили Зейский острожек и скрылись в тайге, держа путь на запад. Шли они старым путем, только муки новые приняли, и столь тяжелые, что некоторые, обессилев, пали замертво.

Рушился снег, на солнцепеках чернели первые проталины. Свистел задорно бурундук, извещая тайгу о весне. В полдень из-под снеговой корки выбивались ручейки, к ночи - стыли наледью.

Казаки торопились до ледолома добраться до Крестового. Колючий кустарник, цепкий боярышник догола раздели казаков, разодрав немудрящую одежонку. Шли в лохмотьях-лоскутьях, полубосые, рваные. Шли, друг друга иной раз и не в силах признать: кто был рыж, светлобород - стал от копоти и грязи черен; кто был бородат - обгорел у костра.

Вышли на речку Нюкжу, заторопились, затревожились. Кололась река, били по ней струи, объедали лед у берегов. К Крестовому подошли вечером. Отыскали заветное место - крест, что поставили на могиле Николая Яшкина, а вместо зимовья - пепел да черные головешки. Стервятники кружились у обрыва реки. Там нашли сраженного стрелой старого казака Никиту Мышелова, недалеко от него терзали вороны трупы остальных зимовщиков.

Долго по приметам казаки искали яму, где спрятал Никита Мышелов пороховые да соляные запасы. Потаенную яму отыскали возле большого пня столетней лиственницы. Казаки Степан Клин да Васька Луков воздали мертвым должное: из того пня вырубили искусно облик Николая-чудотворца, сверху воздвигли шатер, а на шатре крест. Подле этой часовенки и схоронили павших товарищей. Так на Крестовом вместо одного креста стало десять.

Поставили казаки на пепелище новое зимовье-времянку и начали спешно чинить старые дощаники, чтоб весной вслед за уходящим льдом плыть навстречу Ярофею.

МАРФА ЯШКИНА

Рать Ярофея зимовала на Олекме. Поставили казаки зимовье, опасаясь набегов иноземцев, огородились высокой засекой, укрепились заломами. Ждали весны. Окрестных эвенков покорили; привел их Ярофей под царскую руку, собрал ясак богатый. Дальние стойбища эвенков отбивались яростно; грозились пойти большим походом. Ярофея и его людей похвалялись покорить. Много раз Ярофей ходил на них ратным боем и повоевать не мог. Пленил лишь сына и двух братьев эвенкийского князя Мамтагира. Держал их Ярофей заложниками.

Сгустилась ночь над тайгой, в черноте потонули и леса и сопки. Смолкли на казачьем становище собаки. Глох в тишине далекий вой бездомного волка. Казачьи жонки собрались в большое зимовье коротать ночь. Ждали они казаков из дальнего похода с удачей и добычей.

Степанида сидела на корточках у очага, разгребая жаркие угли, пекла на них толстые лепешки, ловкой рукой прятала под платок рыжие пряди, чтоб, рассыпаясь, не обгорели. На скамьях у камелька сидели казачьи жонки: Елена Калашина, косая Аксинья Минина, Палашка Силантьева, а многие, забившись на лежанке, спали. Жонки жмурились от дыма и копоти, чинили походную одежонку. Молчали.

Степанида нетерпеливо ждала Ярофея. С боязнью думала: не побили бы иноземцы Ярофееву рать. Знала: в походах крут и всполошен Ярофей, вспоминала синеву его глаз, лихих и ярых, вздернутые клочковатые брови, грубый окрик, от которого шарахаются в тревоге казаки. И эти же синие глаза чудились ласковыми, дремотными: глядишь в них, как в небеса, ни тучки в них, ни облачка - чистые, ясные... Степанида, вслушиваясь в лай собак, поднялась, подошла к оконцу, глянула в темноту и вернулась к очагу опечаленная.

Поодаль сидела на лежанке Марфа Яшкина. Накинув сборчатую шубейку на голые плечи, она заплетала косы. Марфа слыла за первую певунью, хороводницу и вызывала у жонок ревнивую зависть. Липли к ней казаки неотвязно, как к сладкотелой медунице. И хоть Марфа и мужняя жена, а примечали жонки за ней худое. Как зальется смехом душевным да трепетным, аль запоет тонко, жалостливо - жонки в один голос:

- Ах, сызнова медуница мед сочит, обливает им казаков непутевых!.. Хоть бы о муже печалилась! Где он?

Скажут это жонки, меж собой посудачат, а каждая о себе в заботе и суете, как бы своего мужа уберечь, иначе зараз обворожит, опьянит.

Марфа повязала косы, потянулась, шубейка соскользнула с плеч.

Тускло горел камелек. Желтые пятна лениво ползли по гладким молочным плечам, золотили светлые пряди волос. Камелек затрещал, пламя вспыхнуло ярче и побежало по лицу. Лицо широкое, чистое, губы - брусника спелая, нос задорный, а глаза большие, круглые, насмешливые.

Палашка Силантьева и Аксинья Минина переглянулись. Аксинья вполголоса сказала:

- Зазор, срамота...

Палашка перебила, шепнула в ухо:

- Ноне пытала я ее: "Скучно мол, Марфуша, без Николки, постыло?" А она: "Все едино", - а сама глазищами на...

Палашка стихла, глянула на Степаниду и вкрадчиво добавила:

- На Ярофея...

- Но?! - разинула рот Аксинья и смолкла, перекосившись от удивления.

Марфа знала: о ней чешут языки. Выпрямилась, нехотя набросила шубейку, улыбнулась ласково:

- Жонки, подтягивайте! - и затянула звонко, душевно...

Остальные покорно подтягивали:

На своем на белом коне,

Как сокол, как ясный, летает,

Вокруг острога, вокруг вражьего

Русскую рать собирает...

Песня глохла и вновь всплывала протяжно и жалостливо, голос Марфы рыдал:

И взмолился тот вражеский князь,

Златом, серебром откупиться рад,

Чтоб оставили, чтоб спокинули

Казаки тот острожек княжеский...

Степанида сказала:

- Тоскливо голосим, к добру ли то?

Песня оборвалась. Над тайгой косматой медвежьей шубой лежали тяжелые тучи, темень глушила, предвещая пургу. Сторожевой казак озирался, дрог, косился на черную пропасть, творил молитву. Не слышал он, как с глухого угла у засеки, по-лисьи припадая к снегу, подползали тайные люди. Они подкрались и, накинув волчью шкуру, беззвучно казака удушили. У зимовья надрывно взвизгнула собака и смолкла. Люди обошли сторожевой мостик и залегли меж пеньков и колодин, подле зимовья. Ловко ступая, двое крались к зимовью. Толкнув дверь, вошли.

Степанида подняла голову, пламя очага осветило блеклыми пятнами вошедших.

Стояли люди, затянутые в оленьи шкуры, с пиками и ножами. Дремавшие на лежанке казачьи жонки вскочили. Вошедшие огляделись, слегка пригнулись и шагнули вперед, стуча по половицам древками пик. Степанида разглядывала вошедших: из-под меховых шапок, плотно обтягивающих голову и лицо, чуть виднелись плоские носы да желтые скулы. Высокий эвенк в лисьем малахае, плохо выговаривая русские слова, сказал:

- Было в тайге лютых волков много, стало их еще больше! Зачем в наши кочевья пришли?

Эвенк сдвинул брови, скривил рот и, раздувая ноздри, вскинул копье, второй - тоже.

Жонки сбились в угол.

Степанида и Марфа Яшкина метнулись к самопалам, но эвенки ловко накинули на них мешки из оленьих шкур. Схватив пленниц, затушив камелек и затоптав головешки в очаге, бросились к дверям и скрылись в морозной темноте.

Становище встревожилось. Подле зимовья не успел снегомет захоронить вражьих следов. Рассмотрели казаки три лыжные дорожки да ямки оленьих копыт. Погнали скорых гонцов в тайгу, к Ярофею.

Тем временем эвенкийский князь Мамтагир, поставив свой чум за ущельем Белого Лося, ждал лазутчиков. В чуме нестерпимо воняло гарью, медвежьим салом, псиной. Князь сидел на белой шкуре оленя, подбитой лисьим мехом, макал беличий хвост в чашку с медвежьим жиром и мазал рот деревянному большеголовому божку. Четыре жены князя забились под песцовые одеяла и изредка выглядывали заспанными раскосыми щелками глаз.

Князь стар, белые облезлые брови его топорщились. Вздрагивала жидковолосая бородка и побитые сединой усы. Князь украдкой всхлипывал, утирая воспаленные веки рукавом своей песцовой парки, бормотал большеголовому божку на ухо:

- Черный дух послал лочей, побили они моих людей, полонили сына и храбрых братьев, двух жен моих увели, оленей угнали. Пусти на них худой ветер. Выгони из тайги лочей!..

Князь раскачивался, кормил божка жиром, капли стекали по рукаву, по дорогому, расшитому младшей женой, лисьему нагруднику, падали в очаг, вскипая едучей гарью. Князь щурился, крепко сжимая божка, громко говорил: