Георгий Осипов - Подстерегатель Страница 7

- Как не слыхать, хотя, постой, может и не слышал. "Сузи Кью", "Лон Тон Сэлли". - Алексей даже стал загибать поочередно пальцы, - но ведь это не она, это д-другие.

- Да слышал ты Джинни Ли - не мог не слышать. В шестьдесят шестом голу Дин попал в катастрофу и остался надолго парализованным, полунемым вдобавок: Зачем приуныл? Видел я и вашу Джинни Ли, только вот скверно мне отчего-то, будто бес подсадил меня бриться в его чертово кресло. Опаснейшая это штука образы, порожденные неотступными мечтами, когда они воплощаются внезапно много лет спустя, миную как бы длительное чередование бессонницы и сна без сновидений, перешагивая из удушливой яви отроческих томлений в опустошенность сегодняшнего дня.

- Значит, ты видел ее,- произнес Алексей утвердительно, - не мог сказать, я бы одолжил тебе очень хорошие лезвия.

- Она болгарка?

- Та болгарка.

Я выбрался из-за стола и подошел к полкам, где хранились пленки. Коробки древнейших из них были оклеены фотокарточками и вырезками из "Арены" и "Джюбокса"5. Имена исполнителей были приглядно прописаны еще чернильной ручкой. Рядом с раздавленными очками соседствовал бинокль, поставленный линзами вниз.

- Видны тебе два окна через дорогу? - Смолий махнул рукою в сторону зашторенного балкона, - там на третьем этаже номера приезжим не сдают. В них проживают местные, и среди них одно редкостное ничтожество. Так познакомьтесь - это возлюбленный Искры. Что можно найти в таком человеке: Фотограф якобы, краевед. Первооткрыватель пневматической почты в особняке братьев Мухлянских. Позор! Причем фотает эта собака всю мазуту - свадьбы, детские садики, не брезгует "жмурами". Помешанный на порнухе негодяй, он распихивает ее повсюду - спрашивал у меня подшивки "Радио", там забыл целую пачку, заметит стопу телеграфных бланков и туда насует, под обои тоже прячет. Такая женщина как Искра:

Я прислушивался, пожирая глазами бинокль, пока Алексей не умолк. Когда я снова взглянул на человека в кресле, то увидел, что рот его приоткрылся, словно выпуская дым. Алексей Карпович уснул.

Погодя я приподнял бинокль, две черные окружности на доске говорили о том, что к нему не прикасались. Как давно? Сто лет? "Сто часов" - как принято отвечать на вопрос, сколько времени.

Тихими стопами я приблизился к окну, отдернул занавеску и поднес бинокль к глазам. По ночам одиноких не бывает.

Низкий диван цвета фальшивых шоколадных плиток упирался в стену, которую украшал любовно исполненный фотопортрет Искры. Он был подвешен на капроновой жилке и заключен под стекло. Должно быть благодаря освещению, стекло не давало отблесков, в то время как по сквозным узорам на обоях переливалось золотистое мерцание.

Верхом на тумбочке капельку поджав ноги, обутые в черные туфли, на невероятной платформе с застежками вокруг щиколоток искра как будто замерла, усаживаясь с вопрошающе-бесстыдной ухмылкой. Волосы были зачесаны наверх и убраны в "рога". Одною рукой она трогала овальную сережку в ухе, раскосив при этом соски, хмельно темнеющие под марлею пляжного сарафана. Другая легла пятернею на бедро несколько нарочито.

Высвободив ладонь, я приложил ее к холодному стеклу. Мне померещилось, что я дотронулся, преодолев расстояние до стекла, за которым находится портрет Искры.

"Мне впору принимать таблетки, но сойдет и алкоголь, - подумал я, намереваясь налить и выпить, когда свет в комнате напротив погас. Вскоре затем он зажегся снова, правда не такой уж яркий. То включил лампу под муслиновым абажуром, розовым, но казавшимся лиловым, прозрачным точно пляжный сарафан Искры, мне даже почудилось, что сквозь ткань видны ее загорелые ноги, любовник фрау Драгойчевой. Я как раз наводил бинокль на его склоненную голову, на желтоволосое темя зрителя в темнеющем мало-помалу кинозале; вот уже изображение Искры на стене оживает, превращаясь в начальные кадры черно-белой мелодрамы: Острехонький сладкий перезвон достиг моих ушей, его и издавали кисти на абажуре, покачиваясь они расплывались и пухли, сливаясь воедино со влажными колечками искриных волос.

"Лишь розы увядают, амврозией дыша, в Элизий улетает их легкая душа".

Тьмучисленные розы, заполнившие сей островок безмятежного покоя настолько поражают своим обилием посетителя, что он, не в силах противиться воле цветов, ступает по гравию несколько шагов без мыслей, без зрения, опустив потяжелевшие веки, точно сомнамбул, чтобы раскрыть глаза и оказаться в новом сновидении "Ты со мной вечор сидела, милая, и песню пела: сад нам надо, сад, мой свет! Я хоть думал - денег нет, но любя как отказаться:"

Розовый дурман заставлял вас позабыть о цели вашего визита в сказочный домик с ореховым деревом у крыльца. Чудесным образом цветы заглушали даже щебетание птиц, отчего само место еще больше поражало тишиною и уединенностью невзирая на близость проспекта с его новомодными постройками, готовыми окончательно принять темно-серую окраску.

Домик являлся собственностью Ефрема Яковлевича Диаманта. Будучи рожден в Австро-Венгрии, Ефрем Яковлевич так и не выучился вразумительно изъясняться по-русски, что не мешало ему, однако, заведовать крупнейшей бакалеей в округе. Диаманта уважали за трезвость и умение вести дела. Как и многие из торгового сословия, бакалейщик не щадил средств в стремлении дать своим детям высочайшее из доступных у нас образование. Детей же он имел троих. Старшие, Анатолий и Эмма, посвятили себя медицине, только вот младший, Игорь, не радовал, прямо скажем, не радовал.

С ним-то я, можно сказать, и дружил. Бесконечно снисходительный к чужим грехам, щедрый и отзывчивый, Диамант-младший любил слушать мои довольно резкие для тогдашней провинции суждения о ходе государственных дел. Но еще выше он ценил мои музыкальные познания и голос. Частенько бывало, что в отсутствие грозного родителя комнатка молодого Диаманта превращалась в студию, где Игорь, конфузливо отмеривая отцовский виски, наслаждался иллюзией рок-шоу, не уставая пророчить мне блестящее будущее на поприще шоу-бизнеса. Он же был моим первым и единственным в жизни фотографом. Надобно признаться, что всего более меня радовало его непостижимое безразличие к одной из соучениц - длинноногой девочке с черными волосами до лопаток. Позднее это она будет скалывать ледок на вечернем пляже.

Так и в то июльское утро я зашел навестить Игоря в его комнатке с двумя полированными колонками, изготовленными на заказ, плакатом Гарри Глитера и вечно откинутым столиком секретера, где соседствовали подсвечник, икона, паяльник и пепельница с надписью "Мартини", чтобы взглянуть на пластинки, которые кто-то вздумал распродавать.

- Шо?! Он тебе нравится? Серьезно? - Игорь от недоумения обронил пепел на свой тогда уже заметный живот, - ну тогда я не знаю, шо ты в нем нашел: Лично я послушал, даже записывать не стал. Что-то по типу Элис Купер, но слабее намного. Лучше ты спой мне "Beware My Love", так как на выпускном, или без ревера не получится?

- Нет, Игорь. Лу Рид - это особенная стать. Он меня, не знаю как сказать, завораживает, магнетизирует.

- Но сороковник отдавать, согласись, Слава, за него много. Это диски Гарика, то ж такой паучара!

Протягивая руку за сигаретой, я зацепил шумный пакет с адресом магазина в Гонконге, и оттуда как-то медленно и развратно, словно мокрое полотенце, вывалился кремовый рукав с медною пуговкой на манжете.

- На тебя она будет короткая, - заметил Игорь, вытаскивая из пакета вельветовую курточку в мелкий рубчик.

- А дорогая она у него? - я машинально справился о цене, прикрывая томным и кудрявым Марком Боланом грудь Лу Рида, затянутую в мережную безрукавку из капрона.

- Шестьдесят.

- А Лу Рид - сорок? Здесь душно, хотя и прохладно в то же время, бесцветно произнес я, отрекаясь от самостоятельности (а в голове, меж тем, целый ад - бирка в голове "Рок,н,Ролл Энимал", барыш).

- Хочешь, пойдем покажу новых рыбок, каких бате привезли.

- В доме отца твоего обителей много, - я суесловил, не придавая значения тому, что говорю, будучи весь охвачен неожиданным замыслом.

Вам, конечно, не известно, что у меня был еще один дружок, откуда вам про это знать. Порою я опасался, что он не что иное, как моя собственная тень, с таким усердием он подражал мне во всем, вплоть до эротических фантазмов, выпытав и про них. С невозмутимостью лунатика он следовал за мной повсюду. Какой же это был патологический тип, своенравный и вместе с тем легко поддающийся внушению. Нет, он не спаривался с собакой на футбольной площадке, не сажал младшего братика в рыболовный сачок - всем этим грешили его соседи по двору. Его отличала непомерная и ложная ненависть к собственному сословию, родственникам, обычаям. Квартал изверившейся бедноты, где ютились рабочие семейства (надеюсь, хоть кто-нибудь из этих людей в дальнейшем разбогател), был вполне подходящей территорией для его истерик, подогреваемых дешевым вином и радиоглушением.