Федор Крюков - Товарищи Страница 7

— И дошел я до крайнего положения… Тоска меня одолела, лютая тоска… Домой тянуть стало. Уснешь иной раз где-нибудь в углу — смрадно, холодно, скверно, — и во сне приснится, что я маленький, прибег домой, и маменька-покойница меня ласкает, кренделек мне дает… Даже сердце затрепыхается! А то иной раз привидится, будто с горы глядишь: вон она — Зеленовка наша, гумна, церквочка, дома, ветлы, речка… И так все славно, тихо да светло! Так тепло, ласково, чисто!.. И как все равно встала вон там, из-под креста, маменька и ручкой зовет к себе…

— И думаю: пойду… Стыдно, до конца стыдно в этаком образе являться, но… хоть умру на родной стороне, по крайней мере!.. И трудный поход мой был… Перетощал, сил нет, в голове кружение, в ушах — шум да звон… Ляжешь отдохнуть, ну — думаешь — конец! не встану. Но как вспомнишь: домой иду! — откуда и силы возьмутся!..

— Ну, пришел. Упал отцу в копыта: батенька, простите Христа ради! — «Нет», — говорит, — «твоей добродетели ко мне я в десять лет не забуду! до самой смерти не забуду! Отсюда, — говорит, — не выскребешь»… Но, благодаря отца благочинного[18], — дай ему Бог здоровья, — кое-как принял, даже подпиской обязался не сгонять меня, больного…

— Но горькая жизнь моя в настоящее время. Отец грызет, как ржа железо, каждым куском попрекает. Как за стол, так за меня. Молчишь, — он начнет, из евангелия: «ни гласа, ни послушания». Станешь говорить в оправдание себя, — вот ты грубишь: ты много ешь, у тебя волчья утроба… За каждый кусок тянет, за мирской кусок!.. Уйти бы, — да некуда. Писал Рогачев Осип из Екатеринослава: приезжай, тут при полиции в писцы поступишь, а потом, может, в сыщики переведут; жалованье приличное, а если отличишься, и награду дадут, рублей до ста можешь получать… И поехал бы да не на что, ни копья денег нет, и не в чем: разут, раздет…

Как-то неожиданно выросли вдруг с боку две большие телеги и медленно проскользнули мимо по вспаханному полю, черные и странные. Угрюмо-молчаливые, сонные люди, сидевшие, свесив ноги, на передках, равнодушно поглядели на тарантас Терентия Прищепы. Терентий равнодушно поглядел на них и, проводивши их глазами, уверенно сказал:

— Яичники. Яйца повезли на станцию[19].

Месяц поднялся выше, звезды побледнели и как будто стали реже. В твердом и ясном лунном свете все та же, черная и молчащая, лежала степь. Какие-то кустики — бурьян ли, или терновник — вырастали временами из ее темного лона и подходили к дороге. Потом расступались и убегали назад. Золотистая лента бесконечно змеилась среди вспаханных полей, бежала вперед и ныряла в белый, мглистый свет, заткавший горизонт. Похоже было, что подымается там, на краю света, огромный снежный сугроб и подпирает собою небо.

— Да… — проговорил грустным, пьяным голосом Пульхритудов, качая головой: — да… да… Гляжу кругом: все — как встарь, тот же простор, то же молчание… Лишь мы — не те. Не завидна твоя жизнь, Семен Касьяныч… Но когда я додумаю о своей, то в результате четырех десятков лет тоже вижу одну жалкую нелепость… Когда-то настойчиво карабкался вверх… ведь как изгибался, голодал, мечтал о лучшем! Выслуживался… Работал… много даже работал!

Влажным взглядом он посмотрел на осовевшего, с усилием старавшегося понять его товарища, который, в знак сочувствия, сейчас же склонил голову набок и скорбно приподнял брови.

— Иной вопрос, какая работа, кому она нужна была? Но работал!.. И в результате — вероятно, останусь вечным товарищем прокурора… Люди, которые подметки моей не стоят в смысла деловитости, шутя догоняют и обгоняют меня, а я все на том же месте топчусь и… состою в услужающих у супруги своей, урожденной Батура-Воробьевой… Минутами, брат, такая тоска гложет сердце, такой стыд сжигает… так жалко прошлого… выразить не могу! Редко, но… бывают такие мучительные минуты. И, сказать откровенно, я от души завидую — не тебе, конечно… нет, брат, тебе не в чем позавидовать, кажется… а вот — старому товарищу нашему — Терентию Прищепе! Человек он цельный…

— Нашли кому завидовать, Василий Астафьич! — отозвался смеющимся голосом Терентий: — человек весь век за ребро висит, а вы ему завидуете…

— Я неповрежденной душе твоей завидую… душе первобытной твоей! — назидательно-разъясняющим тоном сказал Пульхритудов: — жаль, мы с тобой на разных языках говорим. А, может быть, это и лучше… Так, я о душе, о внутреннем мире твоем, — пойми! Не о внешних условиях твоей жизни, — это, брат, не столь существенно! Да ведь, если уж как следует вникнуть, то все на свете относительно… Может быть, ты даже богаче по сравнению со мной!..

— Бога-ач! х-ха!..

Терентий искренне рассмеялся и покрутил иронически головой.

— Мое богатство, Василий Астафьич, вот какое: жена, трое детей малых, — в погонцы[20] еще не годятся (постарше были — перемерли от глотошной[21])… Бабенка у меня лядащая[22], хворая. Детей подсыпает, а помочь от нее плохая. И весь капитал мой — вот: пара лошадей… Да разве это лошади? Английские мыши, а не лошади! А земли кругом — две с четвертью…

— А ты культуру повысь, — доброжелательно посоветовал Пульхритудов, — окучивай, пересаживай… Пишут, что урожаи могут быть баснословные!

Терентий не понял и равнодушно возразил:

— Этого я не могу знать.

— Учись! — переходя в строго наставительный тон, воскликнул Пульхритудов.

— Учиться-то бы учился, а где свободный доступ? — возразил Терентий с безнадежностью: — да и дорого, надо окупить права… Вам хорошо говорить: учись…

Пульхритудову послышался упрек в последних словах и некоторая враждебность. Он хотел тотчас же опровергнуть эти угрюмые соображения, но при всей своей привычке препираться, при всем умении своем опрокидывать противников!.. — в судебной зале ему приходилось не без успеха состязаться и со светилами столичной адвокатуры, — тут он не умел подобрать возражений.

— Окупить права… Что это значит, — не совсем понятно, — думал он тяжело и медленно: — Сказал бы я тебе, друг, что права не окупаются, а приобретаются силой. Но, во-первых, я знаю соответствующие статьи уголовного уложения, а во-вторых… холопы, брат, мы с тобой, рабы от рождения и до смерти… И вечно ты, брат, будешь возить на своих английских мышах меня, стоящего на страже твоей законопослушной нищеты и безвыходности, даже Семена Парийского, который мечтает о должности сыщика, и… всякую иную сволочь… А я буду на своей шее возить прыщавых лицеистов и юнцов со связями, тонко воспитанную супругу, ее поклонников и… тоже всякую сволочь… Холопы мы, брат, извечные!..

Прошли по сердцу ненавистные, мучительно раздражающие воспоминания о людях, обогнавших его по службе, и неудержимо потянуло излиться в протестующих жалобах, громить подлейший порядок, сквернословить, плевать… Но ведь не поймут?

— Холопы, брат, мы все, рабы! И рабская участь нам до гроба! — сказал он горьким, раздраженным тоном: — права окупить… Разве права окупаются? Их взять надо!

— И возьмем! — с неожиданной решительностью сказал Терентий.

— Кто? ты, что ли?

— Мы!.. А то что же? Дойдет точка — на уру пойдем и возьмем! — пьяно-отважным голосом воскликнул Прищепа: — разве я не человек? И я жить хочу… Возьмем! Екзамент выдержим! — самоуверенно прибавил он.

— Мякина несчастная! Ты?… на уру?..

Пульхритудов остановился, подыскивая уничтожающие выражения, чтобы передать ими всю степень своего пренебрежения к способностям Терентия Прищепы и ему подобных добыть штурмом права.

— Ты точнейшее подобие своих английских мышей! — сказал он, раздельно и с ударением выговаривая слова, и, с горечью жалости, слышалось в них озлобление: — Как они, сии убогие клячи, ни к черту не годятся, так и ты, и все, тебе подобные…

— Английские мыши? — оскорбленным тоном воскликнул Терентий, быстро полуобернувшись к своим пассажирам: — вы как об них понимаете?

Он дернул вдруг коротко, почти незаметно вожжами, и лошаденки сразу встрепенулись.

— Английские мыши?! — повторил он с неожиданным и неудержимым задором: — я вам покажу, что такое английские мыши!

— …рррьо-о-от-т!.. У-у-у!.. — крикнул он новым, неузнаваемо громким голосом, гикнул и поднял руки с натянутыми вожжами.

И тотчас же тарантас сорвался с места так неожиданно-стремительно, что Пульхритудов ударился головой о грядушку[23] и вместе с болью почувствовал, что с головы слетела фуражка.

— …рррь-о-от-т! — раздался опять бешеный, одушевляющий, залихватски-гулкий крик, и широкой, горячей волной отлила кровь от сердца и пронизала тело странная боль, как будто кто-то отдирал кожу на голове и на спине. Напряжение жуткого, неопределенного ожидания чего-то необыкновенного и страшного сжало вдруг все тело Пульхритудова, точно в комок.