Медведь - Эндрю Кривак Страница 7

Он указал на лук и колчан со стрелами в углу кухни, девочка прислонила их там к стене.

На все семейство? — спросила она.

Сперва на самого большого. На гусака. Будешь действовать проворно — убьешь и гусыню тоже. А с гусятами лиса разберется. Мясо нам кстати. Да и перья тебе — тоже.

Девочка посмотрела на лук — похоже, она задумалась. А потом повернулась к отцу и спросила: когда?

Мужчина сказал: собирается дождь, он не стихнет несколько дней.

А еще нужно, чтобы рука у тебя поджила, добавил он. Как разведрится, встанем пораньше, спустимся к воде, спрячемся за камнем. Они приплывут. Когда они выйдут из воды и отвлекутся, начнут есть траву, — вставай и стреляй.

Девочка ничего не ответила, она могла думать только о боли в руке и ноге и о страхе, который пережила, когда на нее набросился огромный гусь, — страхе для нее новом, совсем не похожем на тот, который приходит, когда осталась одна в лесу. И все же было в нем что-то знакомое, как будто он всегда прятался там, внутри, и очень долго выжидал.

В ДЕНЬ, КОГДА НЕБО РАСЧИСТИЛОСЬ, ОНИ ВСТАЛИ очень рано, и она сказала отцу, что хочет пойти к озеру одна. Под еще серым предрассветным небом — мир вокруг нее весь блестел — она затаилась за большим камнем спиной к воде и стала ждать.

Довольно скоро она услышала негромкое дружное попискивание гусят — семейство приближалось по проливчику, который делал изгиб и образовывал бухточку: все семеро плыли гуськом, гусак — первым, гусыня — последней.

Девочка смотрела, как гусь величаво выбрался из воды на берег. Гусята — они почему-то казались больше, чем в прошлый раз, — цепочкой вышли следом, а потом рассредоточились, разбрелись по берегу, выщипывая клювами траву. Последней вышла гусыня, явно настороженная — она клевала и все время озиралась: видимо, утренняя тишина внушала ей опаску. Девочка приладила стрелу, поднялась.

Гусь был от нее всего в десяти ярдах. Он видел, как девочка вышла из укрытия, и крикнул, обращаясь к подруге, а потом высоко поднял голову, встал во весь рост, вытянул шею, расправил крылья и бросился на девочку.

Она натянула тетиву и в этот самый миг, одна на берегу, подумала, как поступила бы ее мать. Подумала с невозмутимостью и любопытством настолько неодолимыми, что будь она в состоянии останавливать время, то вернулась бы домой и спросила отца: скажи, пожалуйста, как бы поступила она?

А потом девочка отпустила тетиву, и стрела едва ли не в упор вонзилась гусаку в грудь.

Она приладила вторую и двинулась к воде — мать-гусыня расправила крылья в последней попытке прикрыть собой птенцов, будто защищая их от опасности, которой им в этом мире не пережить. Девочка натянула тетиву и спустила ее одним стремительным движением, попав гусыне прямо в спину, пригвоздив ее ко дну на мелководье. А потом остановилась и стала смотреть, как гусята уплывают в четырех разных направлениях.

МУЖЧИНА ВЫПОТРОШИЛ И ПРИГОТОВИЛ ГУСЯ к ужину; девочка не произнесла ни слова, когда они сели за стол. Мясо оказалось жестким, жилистым; мужчина видел, что девочка ест только то, что он ей положил, — чтобы он на нее не ворчал.

Да уж, птичка жестковата, сказал бы мой отец, произнес мужчина, пытаясь заставить девочку улыбнуться, но она сидела опустив глаза в тарелку.

Мужчина оттолкнул от себя еду.

Рассказывай, произнес он.

Она набрала полную грудь воздуха, подняла глаза.

Куча всяких вещей, и все как-то перемешались, сказала она. Как осенью, когда я убираю листья от дома, а ветер носит их кругами, и вот те листья, которые я убрала, и новые тоже кружатся в воздухе и снова опускаются на то место, которое я уже очистила. Ничего не разберешь.

Мужчина кивнул.

Знаю я, что бывает такая круговерть. Что делать? С листьями? Пытаться их отпихивать быстрее, дальше, чтобы они улетели в лес? Или подождать денек, когда ветер уляжется?

Я бы дождалась, когда ветер стихнет, и отнесла их в лес, сказала девочка. А кроме прочего, к тому времени с деревьев бы еще и новых нападало.

Верно, сказал мужчина. Может быть, пока рано еще убирать листья, раз они кружатся у тебя внутри.

Она тоже оттолкнула тарелку, повернула голову в сторону воды.

Да я все смотрю на эти листья, сказала она. И два то и дело возвращаются обратно. Я знаю, что, убивая их, защищалась сама и защищала воду, которая нас кормит. Это меня не мучает.

Ты мучаешься из-за птенцов.

Она пыталась их защитить.

Можно было разобраться и по-другому, сказал мужчина.

Как?

Переловить их силками. Но тогда все равно пришлось бы убивать, вблизи, ножом. И потом, что, если бы в силки вместо гусей попались гагары?

Девочка молчала.

Почему у меня так внутри? — спросила она.

Потому что ты начинаешь понимать.

Что понимать?

Что у всего есть конец. И каждый должен делать то, что ему предначертано, вплоть до этого конца.

Девочка посидела тихо, глядя в стол, потом подняла глаза на отца.

Знаешь, чего мне сильнее всего хотелось? — сказала она. Тогда, в ванне, когда я плакала, а рука болела так, будто большой палец придавило камнем?

Чего? — спросил мужчина.

Мне очень хотелось поговорить с этими гусями. Объяснить им, почему нам не нравится, что они загадили наш бережок. Ведь есть места и получше, чтобы растить птенцов. Может быть, они бы поняли. Или поведали бы мне что-то о себе. Как этот медведь, помогавший людям в истории, которую ты мне рассказал.

Так бы поступила твоя мама, сказал мужчина. Села бы рядом с этими гусями и сказала: так, глядите. Чего делать-то теперь будем?

Они встали, очистили тарелки, мужчина принес на стол листья мяты и горячую воду. Разложил листья по двум чашкам, залил водой, одну чашку протянул девочке.

Хочешь, расскажу еще одну историю? — спросил он.

Нет, сказала она.

Это не чтобы тебя повеселить. Это история про человека, понимавшего язык животных, я ее давно слышал. За счет этого он спасался сам и спасал других таких же — когда еще были другие.

А моя мама ее знала? — спросила она.

Да, ответил мужчина.

Ну, тогда давай, сказала девочка.

Давным-давно, начал мужчина, задолго до того, как на земле стало много других людей, были люди, которые жили здесь, в тени одиноко стоящей горы. У них не было наших