Хокни: жизнь в цвете - Катрин Кюссе Страница 7

на себя в зеркало и не верил своим глазам. Это было как с такси в Лондоне. Нечто волшебное. Если действовать в порыве, не думая о последствиях, просто для развлечения, то окажешься в выигрыше. Вот в чем секрет жизни. Он превратился в блондина – совсем как те светловолосые модели из Physique Pictorial. До этого момента он не считал себя ни красивым, ни уродливым – ему говорили, что он симпатичный, – но внезапно он превратился в кого-то другого: броского, яркого блондина, которого нельзя было не заметить. Его новый цвет волос ему нравился не потому, что «в жизни блондинок больше развлечений», а потому что он создал себя заново. Он был собственным изобретением, будто только что вновь появился на свет. Этот цвет провозглашал его идентичность гея – его самое подлинное, самое сокровенное «я», – и в то же время это было нечто искусственное: маска, обман. Естественное и искусственное не были противоположностями – не более чем фигура и абстракция, поэзия и граффити, цитата и оригинальное изречение, игра и действительность. Можно было сочетать одно с другим. Жизнь, как и живопись, была сценой, на которой играли.

Это было необычайное лето. Он уехал из дома родителей Марка, которые начали уставать от экстравагантных выходок друзей их сына, и обосновался в Бруклине, где у Феррилла была уютная двухкомнатная квартира с толстым ковром, в котором утопали ноги, телевизором и настоящей ванной комнатой. Дэвид еще никогда не видел, чтобы столь молодой человек жил в таком роскошном месте. Но образ жизни Феррилла удивлял его еще больше: он держал дверь нараспашку, и кто угодно мог прийти к нему, принять с ним душ, лечь в его постель. Свободная любовь – без привязанности, без ревности, без чувства вины. Только удовольствие, даваемое и получаемое. Это была жизнь, о которой Дэвид мечтал. Прощай, Брэдфорд! Даже Лондон по сравнению с Нью-Йорком выглядел унылым.

Когда он наконец связался с директором отдела гравюры Нью-Йоркского музея современного искусства, имя которого ему дал мистер Эрскин, его ждал новый сюрприз: этот человек не только знал, кто он такой, и заявил, что ему не терпится его увидеть, – ранее он получил письмо Эрскина, рекомендовавшего своего блестящего протеже, – не только посмотрел гравюры, которые Дэвид привез с собой из Лондона, но и купил их! Дэвид был вне себя от изумления. Он был еще студентом, а Нью-Йоркский музей современного искусства покупал его гравюры. Какая щедрость и какой простой была жизнь в Америке!

Эти деньги оказались очень кстати, потому что он был уже на мели. Теперь он мог позволить себе купить американский костюм – свободного кроя, светлого цвета, как носили тем летом. И еще миниатюрный транзисторный приемник, чтобы походить на американцев, хотя вначале он считал их глухими – совсем как его отец, – видя у них в ушах какое-то маленькое устройство. Но потом Феррилл объяснил ему, что они с утра до вечера слушают музыку. В сентябре в Лондон вернулся новый человек. Высокий блондин в белом костюме. Вместе с чемоданами он привез несколько идей. Он напишет огромную – на манер американских абстракционистов – картину, обеспечив себе заодно больше места в мастерской колледжа; только это будет не абстрактная живопись, а фигуративная. Вдохновившись египетскими древностями Метрополитен-музея в Нью-Йорке, картинами Дюбюффе и стихотворением Кавафиса «В ожидании варваров», он изобразил кортеж из трех человек, озаглавив свою работу «Великое шествие вельмож в полуегипетском стиле». Название было написано прямо на холсте: тем самым он давал понять, что не воспринимает себя серьезно и что все это лишь игра. Столь длинное название имело еще и другое преимущество: заняв собой сразу несколько строчек в каталоге выставленных в колледже работ, он обратит на себя внимание. Дэвид был сообразительным – в отца – и уже понял, что успех не падает с неба. В Нью-Йорке он восхищался тем, что в Англии сочли бы признаком дурного тона: легкостью, с которой американцы умели продавать себя, не позволяя себе становиться жертвой ложного стыда и мук совести. Он уже привлек к себе внимание критиков; теперь нужно было его удержать. Высокий блондин в белом костюме, не скрывающий своей нетрадиционной ориентации, – вот кто вызовет гораздо больший интерес, чем художник родом из Брэдфорда в графстве Западный Йоркшир!

Он развлекался по полной. На картине, названной «Чистка зубов, ранний вечер (10 вечера)», он написал две фигуры, лежащие валетом, заменив их пенисы тюбиками зубной пасты «Колгейт» (гигиена рта была настоящей манией в Соединенных Штатах). Это было совершенно непристойно и очень смешно. На отделении гравюры он создал собственную версию «Карьеры мота» – серии гравюр, выполненных художником XVIII века Уильямом Хогартом, которая демонстрировала падение молодого человека, приехавшего в большой город и погрязшего в грехе. Отсылка к знаменитому произведению позволяла ему в шутливой форме описать собственные нью-йоркские приключения: прибытие на самолете; продажу гравюр директору MoMA[14]; мускулистых американцев, совершавших в своих облегающих майках пробежку в Центральном парке на глазах у дохляка Дэвида; свидания мужчин в гей-барах; волосы, выкрашенные краской-блонд «Клэрол», открывшие пред ним дверь рая; даже транзисторные мини-приемники – неотъемлемую часть всех американцев, как если бы они потеряли свою индивидуальность… За совершенство линий на гравюрах он удостоился похвалы своих старых преподавателей.

Мир улыбался ему. Он даже осмелился заявить администрации Королевского колледжа, что его больше не устраивают толстые уродливые сорокалетние женщины, которых им предлагали в качестве натурщиц. Мане, Дега и Ренуар никогда не стали бы Мане, Дега и Ренуаром, если бы их не вдохновляли их натурщицы. Он потребовал натурщика-мужчину, и школа, устав от его настойчивости, в конце концов уступила. Поскольку никто, кроме него, обнаженного мужчину писать не хотел, Дэвид – на деньги Королевского колледжа – нанял для личного пользования симпатичного молодого человека по имени Мо, его недавнего знакомого родом из Манчестера. Мо представил ему двух своих друзей, Осси и Селию, – студентов-стилистов, которые сразу же стали и друзьями Дэвида. Он завел интрижку с Осси – еще более отвязным парнем, чем он сам: Осси спал также и с Селией. Возникло еще одно новое понятие: бисексуал. Теперь жизнь Дэвида в Лондоне стала полна свободы, открытой им для себя в Нью-Йорке. Это была та богемная жизнь, о которой он мечтал, слушая рассказы Эдриана и Марка: жить, не боясь быть самим собой, когда ты отличаешься от других. Толерантность – вот достоинство тех, кого социальные нормы и моральное осуждение вынуждали скрываться, хотя они никому не причиняли вреда.

Он еще не окончил школу, когда тот самый начинающий торговец предметами искусства, что за год до этого восхищался его работами, предложил ему контракт: он будет платить ему шестьсот фунтов в год в обмен на эксклюзивное право продажи его работ и плюс еще сверху, если картины будут продаваться. Дэвид не