Когда воют волки - Акилину Рибейру Страница 7

— Нет, он и слушать не хотел, когда говорили, будто ты погиб. Когда его вели в тюрьму, он увидел, что я плачу, и подумал, что из-за него. Так оно и было, ведь он всегда был нашим другом. Но тогда я ему сказала, что не получаю от тебя никаких вестей и не знаю, что и думать. А он обернулся ко мне и сказал: «Успокойся, в жизни всякое случалось, однако я не пошел ко дну. Так и он вернется целым и невредимым. Когда-нибудь вернусь и я и в один прекрасный день с радостью обниму твоего мужа». И вот ты пришел, господин души моей! А я постарела…

Это она говорила уже второй раз, и Мануэл Ловадеуш, глядя на изможденную Филомену, которая еще сохраняла следы девичьей красоты, убеждал себя, что она такая же, как и прежде. Его молчание в течение стольких лет не могло быть оправдано расстоянием до Куиабы и Кошипо́, что у черта на куличках. Разумеется, не последнюю роль сыграли известное легкомыслие Мануэла, охваченного лихорадочным стремлением обогатиться, и неудачи, преследовавшие его на этом пути. К тому же нежные чувства этих несчастных людей обычно вытесняются чувством отверженности, порождающим некоторый цинизм. Мануэл одной рукой прижал к груди постаревшую, но еще стройную, как сосна, жену, а другой — дочь, свежую, как раннее утро. Когда он ласково привлек к себе Филомену с вьющимися пепельными волосами, удлинявшими ее лицо, и увидел ее шею, которую, как лианы стволы ипе[4], обвивали жилы, все внутри у него содрогнулось, душа заныла, и комок подступил к горлу.

— Каждую минуту вы были со мной. Ты мне веришь, жена? Порой на сердце было так грустно, так тяжело, все вокруг казалось мне черной ночью. Но ты хорошо выглядишь! Очень хорошо!.. Почти не постарела…

Филомена, к счастью для себя, редко смотрелась в зеркало и поверила мужу. Поверила, хотя немало слез пролила, а теперь смеялась и ликовала, едва услышав, что блеск ее красоты не померк.

— Слава богу, я никогда не болею! — отозвалась она со скрытой гордостью. — Я, как святой Людовик, прошла через ад целой и невредимой. Плохо ли, хорошо, а жить надо. Часы не останавливаются, время бежит. Пока дети еще не могли свиней пасти, жизнь топтала меня сильнее, чем путники топчут придорожную траву. Под ногой прохожего трава приминается, а потом снова встает и снова зеленеет, потому что не хочет умирать. Когда ребятишки подросли, мне стало полегче, они от работы не отворачиваются, хотя и пошалить не прочь, — Филомена с любовью посмотрела на детей. — Жаиме больно норовист… ну да не беда, со временем образумится…

Наступила небольшая пауза, каждый погрузился в свои мысли. Пришел кот и, задрав хвост, стал тереться о ноги Ловадеуша, словно тоже признавал его своим хозяином и господином и хотел сказать, что готов жить с ним в мире И нисколько его не боится. Пожираемый огнем, трещал хворост. Филомена снова запричитала дрожащим голосом:

— А как ты жил все эти годы? Плохо?! О боже, что ж делать! С деньгами ты вернулся или без денег, а жить-то нужно…

Мануэлу Ловадеушу было до боли стыдно за свой измученный вид, и он хотел возразить, что заработал много денег, но тут постучали в дверь. Филомена, заметив недовольный жест мужа, означавший, что он не хочет никого видеть, нахмурила брови. Снова раздался стук… Потом удары стали сильнее, и наконец послышались голоса:

— Мануэл!.. Филомена!

Один из них был знакомый и принадлежал куму Жусто Родригишу, от которого никуда нельзя скрыться. Они догадались, что он привел с собой целую толпу любопытных и сплетников, сбежавшихся приветствовать Мануэла. Висенте, который довез его в своем грузовике, сейчас же всем разболтал эту новость, и привалило полдеревни. Оставалось только одно — открыть двери. Жоржина подняла засов. Первым действительно ворвался Жусто. Он мало изменился, хотя и потолстел, нижняя губа его еще больше отвисла. Жусто, как всегда, волочил правую ногу, которая была короче левой, за что его и прозвали Колченогим. С ним пришли болтливый Зе Грулья и дядюшка Карлиш, оба тощие, умирающие от любопытства и старости, а также хитрец Аугусто Финоте. Все поздравили Мануэла с приездом. Жусто рассказал местные новости, в том числе и о драке Жаиме с братьями Барнабе.

— Настоящий лев! — воскликнул он, указав на парня.

— Барнабе — хвастуны и задиры, да не на того нарвались, он им показал.

— Я знаю об этом, — сказал Мануэл, лицо которого помрачнело. — Мне рассказал Луис Барбадиньо в Лиссабоне, пока я ждал поезда. Барнабе поймали его в горах и вдвоем набросились на одного. Правильно? А ссора, кажется, началась из-за того, что Жаиме швырнул палку в их собаку?

— Да, так оно и было. Из-за пса все и началось… — довольно холодно подтвердил Жаиме.

— Они сами задирались, — снова заговорил Жусто.

Но ни Филомена, ни Жоржина не сказали ни слова. Они смотрели на огонь, явно не желая вступать в разговор.

— Ну, вот еще!.. — Живо воскликнул Жаиме, который, судя по всему, хотел прервать наступившее молчание. — Довольно об этом! Кто старое помянет, тому глаз вон.

Снова наступило долгое молчание, и снова все задумались о своем, а когда в густых зарослях затих холодный ветер, Ловадеуш спросил:

— До властей не дошло?

— Не дошло, — ответил Жусто, — не было свидетелей. Они встретились в Коргу, наверху, как идти в Валадим-даш-Кабраш, где зимой стада не пасутся. Туда ездят только за кустарником, и не удивительно, что в ту пору там никого не было. Бруно как подкошенный упал на землю… Думали, помирает, а он сам добрался до дому. Пришел с разбитой головой, но доктору не пожелал показаться, и это ему дорого обошлось. Рана на голове не заживала, он был на волосок от смерти. Сам может рассказать… Ты, кажется, уже слышал, что у нас хотят отнять землю?..

Жусто был большой сплетник, и не мудрено, что поторопился рассказать то, что Ловадеуш должен был услышать от жены и родных.

— Какая стоит погода? — спросил Ловадеуш.

— Плохая. В это время на сухих землях уже нужно сеять кукурузу, если роса выпадает. Теперь все перепуталось. Прежде на пасху слышно было, как куковала кукушка, а сейчас молчит. Земля больше не родит, устала, выдохлась… Португалию зовут страной семи семян, как божий мир — миром семи грехов. Еще бы! Сеешь один алкейре, а собираешь четыре, да еще должен считать себя счастливцем. Поэтому никто больше и не хотел обрабатывать землю. Ведь она черная и пачкает руки! Сильные уезжали