Компонент - Али Смит Страница 7

ИГРИВЫЙ СОМНЕНИЕ КУСКИ

– А в конце этого процесса – смотри, – говорю я.

И тычу пальцем в последнюю часть стихотворения.

– Солнце, – говорю я. – Ввысь. Рассвет. Весь этот процесс падения – никакое не падение, а… не знаю… подъем. Вознесение.

– Да, – говорит она. – Типа это очень религиозное стихотворение?

– Ты могла бы обосновать такое прочтение, я считаю, – говорю я.

– Правда? – говорит она.

Кажется, она довольна.

– Спасибо, – говорю я. – Я бы никогда не увидела всех этих мыслей, если б у нас не случилось этого разговора.

Она встает.

– Говорили же мне, что ты вундеркинд, – произносит она.

– Кто говорил?

– А еще советовали не ходить и не просить тебя, а то ты начнешь ко мне подкатывать, – говорит она.

– Не парься. Я сплю только с теми, кого нахожу привлекательным и кто находит привлекательной меня, – говорю я.

– Но ты здорово в этом шаришь, – говорит она. – Это даже почти что круто. Хотя и просто дико не круто.

– Еще раз спасибо, – говорю я.

– Не хочется этого говорить, но нам прямо классно вместе, – говорит она.

– Я бы не стала так далеко заходить, – говорю я.

– Теперь мне гораздо лучше, – говорит она. – Как такое вообще возможно?

– Это же мыслительная игра ума. Всегда так или иначе окупается.

– Ну и, раз уж мы подружились, – говорит она, – когда ты все это запишешь… дашь списать?

– Не-а, – говорю я.

– Нет? – говорит она. – Даже после того, как ты сказала, что никогда бы ничего этого не увидела, если б не поговорила со мной?

– Запиши все, что запомнила, когда вернешься к себе в комнату, – говорю я. – Остальное додумай сама. Ручаюсь, наши доклады будут совершенно разными. Ведь мы всего лишь скользнули по поверхности этого стихотворения.

– Стихотворение-каток, – говорит она. – Ты же пишешь стихи и все такое? Ты могла бы посвятить мне стихотворение-каток.

– Чего этот вдруг? – говорю я.

– А ты в курсе, что я неслабая фигуристка? – говорит она. – Даже медали есть.

– Не-а, – говорю я.

– Ты, наверно, экстрасенс, – говорит она.

Я бросаю взгляд на свои наручные часы, намекая, что ей пора.

– У тебя все получится, – говорю я. – Кто угодно может выбрать одну-единственную фразу из этого стихотворения и написать о ней пятнадцать разных докладов.

И тут, забыв о том, какая она фигуристка, она снова теряется и отводит взгляд.

– Я ничего из нашего разговора не вспомню, – говорит она. – Не смогу додумать.

– Ты просто играй, – говорю я. – Ты кажешься мне довольно игривой.

– Я? – говорит она. – Правда?

– Да, – говорю я. – А теперь… Уходи.

– Игривой-игривой-игривой, – бормочет она себе под нос.

– И не прыгай с моста – хотя бы не на этой неделе, – говорю я. – Прыгни только после того, как попросишь кого-нибудь еще помочь с каким-нибудь другим докладом.

– Когда-нибудь я тебе тоже помогу, – говорит она.

– Само собой, – говорю я.

– Никому не рассказывай, что я к тебе приходила, – говорит она.

– Я тебя не выдам, – говорю я. – Если только ты никому не расскажешь о том, что все говорят у меня за спиной.

– По рукам, – говорит она.

– Пока, – говорю я.

– Пока, – говорит она.

И закрывает за собой дверь.

Много лет спустя, лежа в кровати и наблюдая за тем, как свет весеннего солнца постепенно заливает светильники на потолке спальни в моей съемной квартире, я могу, порывшись в памяти, вспомнить о том времени лишь это:

когда-то очень давно я помогла фактически незнакомке, вдруг позвонившей мне сегодня, проанализировать стихотворение, которое нам обеим задали разобрать в колледже,

незнакомку бесило то, что она неспособна понять стихотворение,

его автором был американский поэт э. э. каммингс. Тогда он мне нравился.

Хотя потом я узнала, что он поддерживал Маккарти и американских «охотников на ведьм».

Теперь стало известно, что он к тому же настрочил целую россыпь откровенно сексистских и расистских виршей, несмотря на все эти блестящие и прорывные в описании чувств любовные стихотворения и всю эту перенастройку слов, пунктуации, грамматики, возможностей и значений.

Вздох.

Это жизнь. Никому нельзя верить. Во всем есть изъян.

Так какое же стихотворение нам тогда задали для разбора?

Сквозь него вроде как сыпались буквы слова «смерть».

Смерть наоборот.

О Мартине Инглз я помнила только одно: после того, как она пришла ко мне поживиться идеями, мы больше не обменялись ни единым словом – ни разу за все время учебы в колледже.

Изредка я видела ее издали – в другом конце аудитории, в столовой, или она проходила мимо в библиотеке.

Если при этом она меня и замечала, то игнорировала.

Меня это устраивало. Я игнорировала ее в ответ.

Но теперь, очутившись так далеко в будущем, я почувствовала себя лучше, чем за все последнее время. Хотя бы полчаса я не думала о том, до какой степени мне все безразлично.

Вместо этого я думала о самой обыкновенной лестнице в библиотеке и о том, как сверху из окна на нее падает свет.

Думала о том солнечном дне из студенческих лет, когда я поехала на машине к старому разрушенному замку, который, похоже, больше никто никогда не посещал, во всяком случае, вместе со мной. Там не было никаких смотрителей. Просто каменные стены и лестницы без крыши, окруженные лужайкой. Внутри тоже была сплошная лужайка.

Обычно я ездила сюда с друзьями. Но в тот день отправилась одна. Я взобралась по ступеням винтовой каменной лестницы на самый верх и обнаружила в укромном уголке у одной из стен солнечное пятно.

И вот сижу я на камне в тридцати футах над землей, прислонившись спиной к другому камню, и читаю роман, просто для удовольствия (называется он «Злостное бродяжничество»[6]), на развалинах замка какого-то давно умершего богача, который даже вообразить себе не мог, что когда-нибудь его дом останется без крыши, – учитывая исторические предпосылки, это определенно был его, а не ее дом, – ему и не снилось, что однажды этот каменный закоулок будет беспрепятственно освещаться солнцем, не говоря уж о том, что человек, который, учитывая исторические предпосылки, в другую эпоху прислуживал бы ему, мотаясь вверх-вниз по лестнице, будет сидеть там этим солнечным днем, читая книгу для удовольствия.

Призрак моего возможного прошлого сбегает по ступеням холодным утром в пять, чтобы почистить камин и разжечь огонь, перед тем как встанет господин.

Призрак моего будущего прошлого сидит у каменной стены с раскрытой книгой, и у него за спиной на много миль окрест раскинулся сельский ландшафт.

Здесь же, в будущем-будущем, я вскоре засну. Этой ночью я буду спать крепко и глубоко, без всяких проблем. Мне приснится потрясающий сон – из тех, что спящие отчетливо осознают как сон и сами же себе внушают (хоть и знают, что спят и видят сон), что обязательно должны вспомнить этот сон, когда проснутся.

В нем я буду полностью одета в волчью шкуру, с волчьей головой на голове, так что при взгляде на себя в зеркало я бы увидела две головы – одну поверх другой. Но во сне я соображу, что это не просто волчья шкура. Это живой волк обвил мои плечи, совсем не тяжелый, а теплый и обмякший, словно удачно поймавший попутку.

Проснувшись, я пойму, что последний раз так или иначе путешествовала с волком еще до смерти матери. То есть очень давно.

«Привет, волк, – скажу я во сне. – Где пропадал, старина?»

Только поглядите – эти волчьи глаза обмениваются в зеркале взглядом со мной, своею внутренней овечкой.

Смерть наоборот:

в конечном итоге отца катят по коридору и завозят в боковую комнату. На двери написано «Кладовка», и это действительно кладовка, но теперь пространство под полками с вещами заставлено еще и медаппаратурой, и к ней подключают отца.

Видимая часть лица младшей докторши посерела от усталости, но девушка все равно добрая, не торопит меня, а просто стоит поодаль, но как бы вместе со мной у входа в отделение, где в дверном проеме старой кладовки я вижу отца на койке, вижу его откинутую голову, вижу кислородную штуку у него на лице.

Носильщик, который помог нам въехать в здание и показал удобное место для колясочников, сказал, что из этой кладовки как раз вывезли того, кто как раз отошел, короче, нам повезло.

Докторша много всего мне рассказывает. Потом она говорит:

– Вам нельзя оставаться. Извините. Мы будем держать вас в курсе.

– Все будет хорошо? – спрашиваю ее.

Она смотрит на меня в упор.

– Гарантий никаких, – говорит она.

Затем она просит у меня прощения и, извинившись, поворачивается к другому посетителю.

До меня вдруг доходит, что на ней, кажется, надет мешок для мусора.

К двери приближается другая женщина и просит