Легкий аллюр - Кристиан Бобен Страница 7

скорее, напевает, щебечет, воркует. Он умеет подражать голосом десяткам птиц, хотя ни одной из них в глаза не видел. В младенчестве он засыпал под кассету «Песни птиц Европы». Один из братьев «нашел» ее у кого-то в машине. Родители включали кассету Жюльену вместо колыбельной. С тех пор он стал королем подражания. У него в арсенале полный ассортимент трелей, чтобы выразить всё – от птичьего гнева до брачных призывов.

А вот Рембо-Момо разговаривает. Даже слишком хорошо и много. Слова он находит в газетах и старых книгах, которые выбрасывают на помойку. Сейчас он читает биографию Мэрилин Монро – блондинки, которая покончила с собой, потому что ее не любили – или любили слишком сильно, уточняет он нравоучительно, явно воспользовавшись словами какого-то журналиста. Он сражен наповал, когда я называю ему свое имя: Мэрилин.

Эти двое никогда не расстаются. Если я вижу одного, то обязательно слышу и второго. Ничего удивительного, ведь Рембо и Моцарт – это одно семейство, одна группа крови, один дух жизни, протекающей без цели, одна радость без конца и без края.

Я рассказываю Жюльену о своих побегах. Они интересуют его меньше, чем цирковая жизнь, которая, на мой взгляд, скучна и банальна: львы и огни прожекторов, клоунская труба и запах конского навоза для меня так же привычны, как для него – кошки, голубоватый свет телеэкрана и затхлый дух цветной капусты на лестничной площадке. Момо слушает меня внимательнее. Слушают – когда любят. История моих побегов, но еще больше мое имя, магия моего имени – внушают Момо любовь ко мне. Накануне отъезда цирка я прошу их помочь мне. Все просто: в Кретее есть дома для тех, у кого своих домов нет. Есть подземные парковки, но там слишком темно и опасно. Лучше – подвалы, мы заняли один из них, ходим туда после школы и летом с утра пораньше, никто не знает, кому он принадлежит, так что он наш, уже год, это наше укрытие, там есть два стула, стол, радио, тюфяк для сна, свечи, полный комфорт, живи – не хочу.

На следующий день я уезжаю с цирком – и для начала все убедились в том, что я на месте, сплю у стенки в своей кровати в фургоне. Мама – в кабине грузовика, рядом с отцом. Спать я легла одетой, собрала сумку и на первом красном сигнале светофора выпрыгиваю и бегом возвращаюсь к многоэтажкам, меня приветствует птичья песня, и пять минут спустя я уже у себя дома – под тоннами бетона.

В подвал я спускаюсь только для ночлега. Около десяти вечера Жюльен и Момо идут меня провожать, у каждого в руке по фонарику, потому что свет в этих домах капризный, своенравный. По крайней мере, мне так это видится. Большинство жильцов этого дома – безработные, а я пока не знаю, что у бедняков всё отнимают – даже самое необходимое, особенно самое необходимое: хлеб, а еще – воду и свет. Будь такое возможно, их заставили бы оплачивать еще и воздух, которым они дышат. Сейчас я – королева, которой служат два рыцаря. Они стащили из своих квартир одеяла, простыни и безделушки. Устроили мне настоящий дом мечты. Когда тебя любят, тебе дарят дом на этом свете. Для дома нужны не камни, для дома нужна любовь. Даже подвал может быть восхитителен. В нем я сплю тем же сном, что дарил мне волк в те времена, когда нам с ним удавалось поболтать, – сном-водой, сном-лианой. Чтобы кормить меня, Момо подворовывает в лавке родителей, а Жюльен иногда приглашает к себе – там никто не спрашивает, откуда я взялась и где живу: где хватает еды на семерых, хватит и на восьмерых.

Весь день и часть вечера я гуляю на улице, как и все, кто здесь живет. Бью по мячу, бегаю по пустырю – я невидима, я знаю, что невидима: распознать одного ребенка среди десятков других так же невозможно, как выделить одну волну среди всех прочих. В детстве все различия тонут в едином рокоте, бескрайнем и неукротимом, как океан.

Я так счастлива, что перестаю считать дни – но тут происходит катастрофа. У катастрофы три имени: дождь, школа, любовь. Дождь гонит детей из городских скверов. Днем меня приглашают в гости то в один дом, то в другой, но все равно приходится больше времени проводить в подвале. Я читаю журналы, которые мне приносит Момо. Истории о королевах и спортсменах. Школа производит эффект такой же разрушительный, как дождь: разгоняет птиц моего возраста, в установленный час начисто опустошает землю. И наконец, любовь: Момо хочет на мне жениться. Он заговаривает со мной об этом однажды грозовой ночью. В два часа, нежно коснувшись левого виска, меня будит его рука. Жюльен стоит у него за спиной. Оба мальчика одеты как на праздник. Я должен тебе кое-что сказать, Мэрилин, Жюльен скажет за меня. И Жюльен начинает получасовой концерт, в котором я узнаю песни малиновки и жаворонка, перемешанные с щебетанием других птиц, которых я никогда не слышала. Мне воздают хвалу все пернатые Европы. Наконец Жюльен уходит, Момо опускается на стул, я по-прежнему лежу в одеяле, и Момо делает то же, что и персонажи его фотокомиксов: говорит. Говорит о будущем, которое для нас настанет, об именах наших детей, о драконах, которых мы сумеем одолеть, – драконах денег и драконах привычки. Время от времени он прерывает свою речь, чтобы склониться надо мной и поцеловать в шею, там, где очень приятно. Я ничего не говорю. Не двигаюсь. Я ощущаю жар, будто бы мне все это снится. Улыбаюсь совсем чуть-чуть, чтобы не разбудить себя саму. Тут в дверном проеме возникает дракон, которого никто не ожидал: мать Момо в домашнем халате в сопровождении консьержа и полицейского. Знакомство с будущей свекровью проходит довольно холодно.

Отыскивают родителей Мэрилин. Приехав в комиссариат, они находят там нас – меня и Момо, мы спим на стульях, моя голова лежит у него на правом плече. Меня ранит не гнев отца. Его гнев я предвидела, к нему я всегда готова. Самое страшное – даже не мамины красные глаза. Самое страшное – это лицо Момо, когда он узнаёт, что Мэрилин зовут не Мэрилин. Я отчетливо вижу в его взгляде, как из королевы я перехожу в ранг посудомойки.

В центре города есть магазин канцелярских товаров, в пятистах метрах от гостиницы. Совсем крошечный. В витрине – четыре ручки, две религиозные картинки и три запылившихся книжки. Я могла бы пойти в большой книжный магазин напротив, но нет, я выбираю этот: там, где меньше, я всегда нахожу больше. Недавно вместе с пачкой белой бумаги купила репродукцию картины Тернера. В большом книжном я ее точно не заметила бы. Пейзаж, берег моря. Смешение отсветов, одни – в грязи, другие – на небе. Это изображение безупречно. Я поставила картину на стол, прислонила к стене. Она служит мне зеркалом.

Свет, настоящий, тот самый, который художники отчаянно пытаются поймать, проникает по утрам в щели между ставнями и принимается вычерчивать полоски над моей головой, пока я лежу в кровати. Открывай, говорит он мне, открывай скорее, тут для тебя сюрприз. Сюрприз – это еще один день, непохожий на все остальные. У меня заточен глаз на детали, я умею видеть маленькие особенности, я вообще не умею видеть ничего, кроме них. Например, вот эти цветы: сегодня я не писала, я ходила гулять по лесу и нашла там эти красные цветы. Я сорвала их, потому что их цвет напомнил мне о ленте такого же оттенка, которую носила в волосах эквилибристка. Я не могу долго находиться в комнате, в которой нет свежих цветов. Растения в горшках – это другое. От комнатного растения слишком навязчиво веет супружеским бытом, и мне от этого как-то тягостно.

Такого события, как появление этих цветов, мне хватит на целый день. Возможно, вы сочтете подобное заявление печальным, ну что ж, в таком случае мне вас жаль. Потому что цветы разговаривают и поют. Они оживляют мою комнату так же