Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 70

– Давай пальто.

Она взяла его, и меня почти растрогало – по большей части от неожиданности – то, как она с ним обращалась, будто, если она не проявит почтительности к моему дурацкому старому пальто, оно может сломаться или помяться. Это знак? Никаких знаков, твердил я себе.

– Давай, пошли на кухню. А потом покажу квартиру.

Спальню тоже покажет?

Кухню, как и всю квартиру, явно не ремонтировали десятилетиями. Она объяснила, что родители ее жили здесь до самого дня автомобильной аварии, а у нее с тех пор не нашлось ни духу, ни времени на какие-то переделки. Ведь придется ломать стены, возводить новые, вытаскивать проводку, отдавать целую кучу вещей. В доказательство своих слов она показала мне газовую конфорку и попросила ее зажечь.

– Не просто повернуть рычаг или нажать кнопку? – удивился я.

– Нет, с помощью вот этого, – пояснила она, доставая спичку из большого коробка.

– А эта штука свистит, когда закипает?

– Нет, поет.

Она показала на чайник ультрасовременного дизайна. Подарок. А вот серьезный ремонт отберет кучу времени. «Плюс я не уверена, что хочу что-то менять». Мне пришло в голову, что вся ее квартира залегла на дно.

Мы стояли в неосвещенной кухне и ждали, когда закипит вода.

– Печенья у меня нет. Вообще предложить нечего.

Девушка на вечной диете, подумал я.

Она стояла, сложив руки на груди, опираясь на кухонную столешницу, и выглядела – я уже замечал это в схожие моменты повисшего между нами молчания – слегка смущенной. Я гадал почему. Она всегда прибегает к резкому, отрывистому, взвинченному тону, когда хочет скрыть смущение, – это такая повадка? Или ей вообще свойственны резкость и взвинченность и порой к этому добавляется еще и смущение? Мне ее стало жалко, и именно поэтому, глядя, как закатный свет очерчивает ее фигуру, я сказал:

– Не хватает только мертвого фазана и помятого граната в чашке с синим ободком рядом с прозрачным графином аквавиты – и вот тебе «Девушка, опирающаяся на кухонную столешницу» голландского мастера.

– Нет, «Девушка, заваривающая чай в кухне, с мужчиной».

– Девушка, относящаяся с подозрением к мужчине в кухне.

– Девушка не знает, что думать.

– Девушка очень красива в кухне. Мужчина очень, очень счастлив.

– Девушка счастлив мужчина в кухне.

– Мужчина и девушка, говорящие глупости.

– Мужчина и девушка, насмотревшиеся фильмов Ромера.

Мы рассмеялись.

– Я ни с кем никогда не говорила так, как с тобой. Ты сейчас единственный, с кем мне смешно.

Добавить было нечего, кроме взгляда прямо в лицо.

Она открыла шкафчик, достала сахар. Я увидел внутри пару дюжин стальных ножей для мяса. Отец, пояснила она, любил в выходные готовить. Теперь все это увязано и засунуто на верхнюю полку. Ложка сахара мне, две ей. Я видел, что Кларе не по себе.

– Девушка поставит диск, который ей подарил мужчина, – порешила она. – А потом оба поедут во Францию.

Она имела в виду фильмы Ромера.

Я заметил, что свист чайника напоминает противовоздушную сирену времен Второй мировой. Она ответила, что не замечала, однако да, он действительно напоминает противовоздушную сирену.

Я спросил, есть ли у нее заварочный чайник, – чай я собирался приготовить, как в «Моей ночи у Мод». Она сказала – у нее только пакетики, хотя чайник наверняка где-то лежит, правда, скорее всего, очень старый и очень грязный.

Пакетики подойдут, сказал я, после чего налил кипятка в две кружки, на одной – название какого-то городка в Умбрии, на другой – магазинчика в Сохо.

– Пусть кружки нагреются, потом воду выльем.

– Ты сам-то знаешь, что делаешь?

– Без понятия. Но я положу по пакетику «эрл грея» в каждую чашку.

Запах чая поплыл по кухне.

Пойдем в гостиную, предложила она, забирая свою кружку и диск. Открыла шкаф, включила проигрыватель, и вот оно зазвучало – гимн из «Адажио» во всей его пронзительной, душераздирающей красоте. Люблю «эрл грей», сказал я. Она его тоже любит. «Настал черед очередного тайного агента».

Диван, новенький, стоял прямо напротив эркера, можно было пить чай и смотреть на Гудзон. Ну и вид, сказал я. Мне нравился чай, нравился Гудзон, нравился Бетховен, нравилась ромеровская сцена «Чай в середине дня». Снаружи лежал снег, не тронутый следами ног или шин – Клара когда-то каталась там с друзьями на санках после уроков.

– Скажи еще раз, почему Бетховен – это ты.

– Еще раз, почему Бетховен! – Меня это забавляло.

– Ты все-таки попробуй, Князь. Он – это ты, потому что?.. – спросила она, делая вид, что осеклась.

– Потому что «Благодарственную песнь выздоравливающего» Бетховен написал, когда поправлялся от болезни, то есть как я, как ты – как, по сути, и все, – залег на самое глубокое дно. Он едва не умер и был счастлив, что остался жив.

– И?..

– И это такая горстка нот, плюс – непрерывный затянутый гимн в лидийском духе, не хочется, чтобы дух этот изменялся, музыка повторяет вопросы и уклоняется от ответов, потому что ответы просты, потому что Бетховену нужны не ответы, не ясность и даже не многозначность. Ему важнее уклоняться и замедлять время – отсрочка, не имеющая конца, похожая на воспоминание, но это не воспоминание, сплошная каденция и никакого хаоса. Он будет повторять и растягивать этот процесс, пока не останется всего пяти нот, трех нот, одной ноты, ни одной ноты, никакого дыхания. Может, подлинное искусство в этом и состоит: жизнь без смерти. Жизнь в лидийском духе.

Повисшее молчание сообщило мне, что Клара сразу же мысленно заменила слово «жизнь» на другое. Потому и молчала.

– Чай в лидийском духе. Закат в лидийском духе… – добавил я, приправляя свои слова толикой юмора, на что она разве что не фыркнула, имея в виду: «Знаю я твои приемчики, Князь».

– Да, и это тоже, – сказала она.

Я обвел глазами комнату. На диванах и креслах лежало штук двадцать подушек, в углу у окна стояло два больших цветочных горшка. Кресла казались старыми, но не обтерханными – как будто вся комната пыталась подстроиться под новый диван, не вывернув себе суставы. Из каждой розетки виноградной гроздью свисали электрические провода.

– Ты здесь в детстве делала уроки?

– Уроки я делала в столовой, вон там. А здесь мне нравилось читать. Даже когда приходили гости, я садилась на оттоманку, чтобы улизнуть в Петербург. Здесь же я играла на пианино.

– Идеальное детство?

– Безмятежное. У меня не осталось ни плохих, ни замечательных воспоминаний. Жаль, что родители так рано ушли. При этом я по ним не скучаю.

Я попытался вообразить себе ее спальню. Подумал, что заставило ее