Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 72

-- Я всегда говорю правду! -- восклицает Липавский, обращаясь к судье. -- Во время своего визита в Москву Брук встречался со многими отказниками в разных домах. Я его видел всего однажды, Рубин -- не-сколько раз, а вы постоянно сопровождали его. При мне Брук поручил вам собрать подписи под этим письмом, а от Рубина я узнал о том, что вы это задание выполнили.

Так как Брук во время своего краткого визита в Москву появился среди нас лишь на час в квартире Слепаков, причем Липавского там не было, я был уверен, что с сенатором провокатор не встречался. Но как это доказать? Интересно, знает ли Липавский, что Брук -- негр?

-- Отличается ли этот сенатор от всех других, которых вам приходи-лось видеть? -- спрашиваю я.

Липавский недоуменно пожимает плечами, а судья снимает вопрос.

-- К какой партии принадлежит Брук? -- захожу я с другой стороны. Липавский разводит руками, а из зала кричат:

-- Да какая разница! Почему Щаранскому разрешают задавать та-кие вопросы?

Судья идет навстречу пожеланиям трудящихся и отсылает свидетеля восвояси. Липавский уходит. Я понимаю, что скорее всего больше ни-когда его не увижу, и не испытываю по этому поводу особого сожале-ния. Еще один перерыв. У меня буквально раскалывается голова -- ви-димо, от духоты. Прошу таблетку у начальницы медчасти, которая все эти дни ездит на суд вместе со мной, и спрашиваю ее:

-- Неужели это лекарство не могла дать мне медсестра? Для чего по-сылают вас?

-- Вот объявят вам смертный приговор, -- усмехается она, -- грохне-тесь в обморок, тогда узнаете, зачем меня сюда посылают.

После перерыва предстоит допрос двух свидетельниц. Почему их не вызвали на закрытое заседание? КГБ так в них уверен?

Первой вызывается Софья Гаськова -- дочь полковника Давидовича, "отца" алии из Минска.

...Этот человек уходил из жизни медленно; инфаркт за инфарктом подталкивали его к последней черте. Давидович бомбардировал руково-дителей государства телеграммами, в которых требовал выездную визу: он хотел умереть в Израиле. Мы в Москве всячески пытались ему по-мочь, но власти "выдержали характер".

Похороны Ефима Давидовича вылились в одну из самых волнующих демонстраций в истории нашего движения. Десятки отказников приеха-ли в Минск из разных городов страны, с речами на могиле выступали Виталий Рубин и Лев Овсищер. В конце траурной церемонии сказала несколько слов убитая горем вдова Мария Карловна: она сурово осудила власти за жестокость по отношению к ее покойному мужу, призвала всех евреев брать с него пример. А потом последовал новый акт траге-дии.

Мария Карповна была исполнена твердой решимости вывезти гроб с телом мужа в Израиль. Напрасно отговаривали ее родственники. Через несколько месяцев она получила разрешение и вместе с дочкой Софьей и маленьким внуком, взяв гроб с останками покойного, вылетела в Из-раиль.

Друзья Давидовича приняли его вдову хорошо, но очень скоро ее, русскую женщину, потянуло на родину. Это то, что мне было известно перед арестом. Лишь через год, получив доступ к материалам дела, я уз-нал, как развивались события дальше.

Письма, которые писала из Израиля Мария Карповна, были полны грусти и тоски -- я читал их в одном из своих "талмудов". "Как можно привыкнуть к тому, что нет снега? -- жаловалась она. -- К чужой речи?

Обычаям?" До кончины мужа она жила только его интересами, его здо-ровьем, его борьбой, теперь же в ней проснулась ностальгия по своему собственному миру.

В декабре семьдесят седьмого ей, дочери и внуку было разрешено вернуться в CCCP, но гражданство им дали не сразу. Сначала их допро-сили по моему делу. Марии Карповне и Софье пришлось показать, что их муж и отец стал жертвой сионистов, что те использовали его имя и даже его смерть в своих целях и что сама кончина его была ускорена не постоянными преследованиями КГБ, как это утверждалось в нашем за-явлении, а визитами активистов сионистского движения. Конкретно против меня в их показаниях ничего не было, но КГБ тем не менее ре-шил пригласить Гаськову на открытое заседание суда, чтобы нажить на их возвращении политический капитал.

Свидетельница входит в зал. Два года назад я видел ее на похоронах, -она была худенькой, бледной, печальной. Сейчас Софья кажется мне еще более изможденной, слабенькой и грустной. Впрочем, последний эпитет тут не подходит -- в ее лице появилось что-то безысходно-траги-ческое.

Судья просит Софью дать показания по делу. Она долго молчит, по-том что-то шепчет.

-- Громче! -- кричат из зала.

-- Громче! -- повторяет судья.

-- Я не знаю, что говорить... Задайте лучше вопрос. Судья секунду размышляет, потом берет в руку протокол допроса Гаськовой на следствии и говорит:

-- Вот вы показали, что... -- и зачитывает абзац. -- Это верно?

-- Да, -- кивает свидетельница и снова замолкает. Безуспешно попытавшись убедить Софью говорить самостоятельно, судья попросту читает вслух все ее показания.

-- Все правильно? -- спрашивает он.

Гаськова молча кивает.

Происходит грубейшее нарушение закона: судья обязан заново до-прашивать свидетеля.

Теперь моя очередь задавать вопросы. Я предупреждаю свидетельни-цу:

-- Если не хотите отвечать, так сразу и скажите. Читали ли вы руко-пись неизданной книги вашего отца "Путь еврея в Советской Армии"? Чьи мысли он там выражает -- свои собственные или навязанные ему другими людьми?

-- Я не хочу отвечать на этот вопрос, -- почти шепотом отвечает по-красневшая Софья.

-- Есть ли у вас хоть какие-то основания считать, что я и мои друзья заставили вашего отца делать заявления в поддержку Израиля и против советской эмиграционной и национальной политики? Если да, то объяс-ните какие.

-- Я не хочу отвечать на этот вопрос, -- еле слышно говорит Гасько-ва.

Последний вопрос жесток, но я вынужден его задать: ведь нас обвинили в том, что мы против желания семьи превратили похороны Дави-довича в политическую демонстрацию. Поколебавшись, а все же спра-шиваю:

-- Помните ли вы, с какой речью выступила ваша мать на похоронах отца?

Уже только по слабому движению губ ее можно прочесть: "Я не хочу отвечать", -- и тут судья полным страдания голосом выкрикивает:

-- Ну зачем вы задаете такие вопросы?!

Власть, столько лет мучившая Давидовича, поставившая условием возвращения Гаськовой в СССР подписание показаний, которые у нее не хватает решимости повторить, использующая их для обвинения меня в государственной измене, возмущена моим бессердечием!.. Это, конеч-но, вершина цинизма. Тем не менее я еще долго испытываю неловкость оттого, что был вынужден задать несчастной Софье все эти вопросы. Не знаю, что чувствуют в эти минуты судьи и прокурор кроме, естествен-но, досады: почему не вызвали ее на закрытое заседание, но в оконча-тельном тексте приговора ссылки на показания Гаськовой нет.

Последней свидетельствует Ирина Мусихина -- соседка Лиды Воро-ниной по квартире, показавшая на следствии, что я с помощью Лиды со-ставлял списки отказников и передавал их Тоту. Казалось бы, уж ее-то надо было вызвать на закрытое заседание, но, видно, до смерти хотелось КГБ порадовать прессу подробностями моей личной жизни, вытянуты-ми из Мусихиной: неопрятен в быту, получал какие-то вещи из-за гра-ницы, ездил с Тотом и Ворониной на пляж, о чем свидетельствовали фо-тографии, на которые соседка постоянно натыкалась то в кухне, то в ванной...

Ира -- крупная блондинка лет двадцати пяти, покрытая матовым за-гаром, приобретенным, похоже, совсем недавно, должно быть, на курор-те, робко занимает свидетельское место, осматривается и застенчиво, жалко улыбается мне. Судья предлагает ей дать показания.

-- Я ничего о преступлениях Щаранского не знаю, -- быстро отвеча-ет она.

-- Минуточку! -- говорит судья. -- Но вот же передо мной протокол вашего допроса на следствии...

-- Это было давно. Сейчас я уже не помню. Задайте вопрос, а так мне трудно.

Я ожидаю, что судья, как и в случае с Гаськовой, начнет читать вслух ее прошлые показания, но этого не происходит -- видимо, скумекал сам или кто-то объяснил ему в записке, что на открытом суде так делать не годится: свидетели должны давать показания добро-вольно.

-- Ну хорошо, -- говорит он. -- Вы долго жили с Щаранским в одной квартире. Что можете сказать о нем?

-- Это был очень хороший сосед, интеллигентный, тихий, вежливый.

-- Но вы говорили на следствии и об отрицательных чертах, -- бро-сает реплику прокурор.

Бедная Ира заливается краской, которую не может скрыть даже ее коричневый загар, и, буквально сгорая от смущения, тихо произносит:

-- Ну да, как медицинский работник, я не могла не заметить, что он не всегда опрятен в быту.

Я с трудом удерживаюсь от смеха, глядя на разочарованное лицо прокурора. Ира говорила чистую правду: я вполне мог по рассеянности воспользоваться в ванной ее мылом или не забрать вовремя грязную сковородку с плиты. Но ведь не ради подобных разоблачений КГБ за-тратил на свидетельницу столько усилий, выбрав ее из сотен других лю-дей!