Максим Горький - Том 24. Статьи, речи, приветствия 1907-1928 Страница 72

«Любовь и голод правят миром», — сказал Шиллер. В основе культуры — любовь, в основе цивилизации — голод.

Пришёл толстый хищник, паразит, живущий чужим трудом, получеловек с лозунгом: «После меня — хоть потоп», — пришёл и жирными ногами топчет всё, что создано из самой тонкой нервной ткани великих художников, просветителей трудового народа.

Ему, толстому, женщина не нужна как друг и человек, она для него — только забава, если она не такая же хищница, как сам он. Не нужна ему женщина и как мать, потому что хотя он и любит власть, но дети уже стесняют его. Да и власть нужна ему как бы лишь для фокстрота, а фокстрот стал необходим потому, что толстый — уже плохой самец. Любовь для него — распутство и становится всё более развратом воображения, а не буйством распущенной плоти, чем была раньше. В мире толстых эпидемически разрастается «однополая» любовь. «Эволюция», которую переживают толстые, есть вырождение.

Это — эволюция от красоты менуэта и живой страстности вальса к цинизму фокстрота с судорогами чарльстона, от Моцарта и Бетховена к джаз-банду негров, которые, наверное, тайно смеются, видя, как белые их владыки эволюционируют к дикарям, от которых негры Америки ушли и уходят всё дальше.

«Погибает культура!» — вопят защитники власти толстых над рабочим миром. «Пролетариат грозит погубить культуру!» — вопят они и лгут, потому что не могут не видеть, как всемирное стадо толстых людей вытаптывает культуру, не могут не понимать, что пролетариат — единственная сила, способная спасти культуру и углубить и расширить её.

Нечеловеческий бас ревёт английские слова, оглушает какая-то дикая труба, напоминая крики обозлённого верблюда, грохочет барабан, верещит скверненькая дудочка, раздирая уши, крякает и гнусаво гудит саксофон. Раскачивая жирные бедра, шаркают и топают тысячи, десятки тысяч жирных ног.

Наконец, музыка для толстых разрешается оглушительным грохотом, как будто с небес на землю бросили ящик посуды. Снова светлая тишина, и мысли возвращаются домой, откуда селькор Василий Кучерявенко пишет мне:

«Раньше в нашем хуторе Россошинском на триста дворов была одна только школа, а теперь имеются три, кооперация, три красных уголка, клуб, изба-читальня, библиотека, ячейка партии и комсомола, отряд ЮП, кружки: сельскохозяйственный, селькоровский, имеется своя стенная газета, выписывается много журналов, газет, книг. Вечером клуб полон, начиная от седобородых стариков и кончая краснопегими пионерами. Крестьяне с охотой покупают заём, даже маленькие ученики и те. У нас недавно умерла семидесятидвухлетняя старуха, которая ещё при жизни говорила: «Записалась бы в комсомолки, да только беда, что стара. И почему это всё так поздно стало». А перед смертью говорила, что хоронить её по-советски, со знаменем. Эта бабушка за несколько вёрст регулярно посещала собрания сельсовета, клуб, читальню и была, как девка.

Недавно американский журнал «Азия» написал про нас насчёт этого самого статью с фотографиями».

Замечательно курьёзна эта смешная бабушка. Разумеется, «одна бабушка культуры не делает», но сколько знаю я таких — скажем, забавных случаев «омоложения» древнего деревенского человека, и все они говорят об одном: молодеет русский народ. Очень хорошо работать и жить в наше время.

[Письмо курским красноармейцам]

Товарищи!

Вы спрашиваете: «Почему в пьесе «На дне» нет сигнала к восстанию?»

Сигнал этот можно услышать в словах Сатина, в его оценке человека. В то время — в 1901 году, — когда я писал эту пьесу, я уже знал, что «народ» не есть нечто целое, — как учили «народники», — а разбит, раздроблен классовым устройством государства на враждебные «сословия», группы.

Зрелище жизни, разделённой на «героев и толпу», тоже не могло удовлетворить меня. Я хотел — и хочу — видеть всех людей героями труда и творчества, строителями новых, свободных форм жизни. Мы должны жить так, чтобы каждый из нас, несмотря на различие индивидуальностей, чувствовал себя человеком, равноценным всем другим и всякому другому. Это достижимо лишь после того, как люди уничтожат частную собственность — источник вражды между ними, источник всех несчастий и уродств.

Иными словами: это достижимо лишь при социализме.

Само собою разумеется, что проповедь социализма я не мог вложить в уста людей, разбитых жизнью, неспособных к труду, готовых поддаться всякому утешению. Утешители, проповедники примирения с жизнью, враждебны мне, кто бы они ни были: люди, верующие в бога, или писатели, вроде американца О’Генри. Пока существует частная собственность, должно существовать и классовое государство, стало быть: неизбежна эксплуатация человека человеком, вражда и всяческие преступления.

С наибольшей ясностью и силой эту мысль выразил, как вам известно, В.И. Ленин.

Почему я взял именно «бывших» людей и заставил именно их говорить то, что они говорят в пьесе?

Потому, что эти люди оторвались от класса своего, свободны от мещанских предрассудков, им уже ничего не жалко, но — в этом и всё их лучшее. К восстанию ради свободы труда они органически не способны. Ничего нового внести в жизнь не могут, как не могут этого и наши эмигранты, тоже «бывшие» люди.

Но из утешений хитрого Луки Сатин сделал свой вывод — о ценности всякого человека.

Привет.

М. Горький

О возвеличенных и «начинающих»

Сердечно благодарю всех, кто поздравил меня: рабочих, старых товарищей большевиков, комсомольцев, литераторов, учёных, рабкоров, селькоров и прочих людей, родных мне по духу, по работе. Особенными и необыкновенными словами хотел бы поблагодарить детей-школьников, но таких слов не могу найти. Скажу просто: спасибо вам, ребята, спасибо! Знаю, что из вас вырастут сотни людей, более значительных, чем я.

В эти дни мной получено более двухсот телеграмм и, вероятно, столько же писем. Это — много, и этого я, конечно, не ожидал. Горжусь тем, что рабочий народ, партия коммунистов и советская интеллигенция признают работу мою полезной. Это «омолаживает». Некоторые поздравители именуют меня «великим». Не сомневаюсь, что это — искренно, но должен сказать, что это — лишнее слово в песне. Я — человек совершенно нормального роста и никакого величия в фигуре моей не чувствую. Могу, пожалуй, признать, что я неплохой работник, потому что люблю свой и всякий труд. Но и в этом я — человек, каких не мало есть, много растёт и каким должен быть всякий рабочий. Чин рабочего считаю высоким чином, выше его только чин «научного работника».

Писатель я тоже не «великий», а такой, каким должен быть каждый из начинающих писателей в наши дни. Сейчас ещё рано говорить о великих художниках слова. Они были в прошлом, у них молодёжь должна учиться; я совершенно убеждён, что рабоче-крестьянская масса создаст и выдвинет их в близком будущем, а до того можно говорить только о хороших и плохих литераторах.

Я вообще не боязлив, но «величие» пугает меня. Старый воробей, я хорошо знаю вкус мякины и к тому же не мало видел и вижу людей, склонных величаться. Склонность — пагубная для величаемого и величающегося и, разумеется, очень неприятная для тех, кто окружает его. Боюсь, что чрезмерность похвал заразит и меня этой болезнью, а она разовьётся до «мании величия», после чего меня посадят в дом умалишённых. Хорошенький конец «карьеры»!

Наверное, эта воркотня кое-кого рассмешит, и многие заподозрят меня в рисовке, в неискренности. Пускай смеются и пусть подозревают в чём хотят, но — выслушают.

Я получаю десятки писем от рабселькоров, от провинциальных литкружков, от «начинающих» писателей. Они единогласно требуют: «Поделитесь вашим опытом, научите писать художественно». Они имеют законнейшее право требовать от старого писателя ознакомления их с техникой работы. К сожалению, я не умею учить, а могу только рассказать, как сам учился, о чём — в скором времени — и расскажу молодёжи. Серьёзность её требований неоспорима, об этом лучше всего говорит сознание молодыми литераторами своей технической слабости, сознание ими трудности и важности дела, за которое они хотят взяться. Людям этим есть что сказать, они — люди «нового опыта», люди, для которых многое из проклятой мещанской старинки уже непонятно, а кое-что уже органически чуждо и враждебно. Не удовлетворяясь писанием корреспонденции и заметок в газеты, «чёрной» работой обличения дрянненьких житейских мелочишек, молодёжь инстинктивно понимает необходимость осветить именно «художественным» словом засорённую почву, на которой произрастает бытовая дрянь и плесень. Однако из этого не следует, что они уклоняются от «чёрной» газетной работы, что им непонятна важность этой работы.

«Вы, товарищ, назвали нас «ассенизаторами», — пишет мне один из рабкоров. — Словечко как будто обидное, но, подумав, понимаешь: правильно. Мы — чернорабочие, новые мётлы, которые обязаны чисто вымести из жизни всё плохое. Конечно, на этом деле быстро ошаркаешься, отреплешься, да, но — всё-таки делать его надобно.»