Валентин Иванов - Златая цепь времен Страница 72

О князьях: не их руководством, указаниями, мерами происходило перераспределение сил Киевской Руси, распространение ее на север и запад от днепровского пристепья, образование новых центров с их стремлением к самостоятельности от старого. Княжьи усобицы, шумевшие по верхам и так занимавшие летописцев, были не причиной, а следствием этого полнокровного перераспределения, которое к концу XII века привело к созданию более чем десятка в той или иной степени независимых королевств. Вся Русь шла на переломе, была в переломе ко дню появления монголов. Явись они раньше, в правление Мономаха или его сына Мстислава, то военная с ними игра была б, вероятно, сыграна в нашу пользу. То же было б, гадаю, и при более позднем их приходе: есть много оснований полагать, что помянутые королевства создали бы довольно быстро надежную для самообороны федерацию. Федеративность уже наблюдалась в первой половине XII века. На Западе, как Вы знаете, «собирание» происходило с многократно большей кровью и трудом, чем у нас, и наименее напряженные там «рядовые» периоды наполнены эпизодами куда более мрачными, чем самые тягостные для души события времен хотя бы Василия Темного и завершителя собирания Ивана Третьего.

Запад пользовался по преимуществу наемниками из иноземцев и своих, полностью отщепившихся. В худшие годы своих неудач Франциск I решился сформировать, и то временно, подобие национальных полков общей численностью до 25 тысяч, а ведь то был уже Ренессанс. Да и раньше ни один из европейских современников Дмитрия Донского и подумать не мог о сборе такого колоссального, по сравнению с численностью населения, ополчения — армии. Существование национальной армии — одна из характерно русских черт от истоков нашей государственности. С такого начинало каждое племя, скажете Вы. Да, но другие европейцы вернулись к этому очень поздно, с началом появления массовых армий, а мы на этом всегда стояли.

Как помнится, понятие федерации не прилагалось к былым формам Руси. Для меня же тяготение земель к собственным центрам все время просвечивает через события. Уделы не кажутся мне результатом произвольной княжьей дележки. В народной же сути видна общность целого, и не зря в те поры Киев и Новгород Великий имели не только общий язык, но и общий говор…

Пушкин весьма точен в «Истории Пугачева». Цепочка земляных крепостей по границе оседлых поселений действовала на воображение кочевников, потерявших к этому времени воинственность, так основательно, что сомневаешься, была ли она в прошлом! За этой «цепью» в сторону России — редкие города с фиктивными укреплениями, с качественно третьесортными, количественно ничтожными гарнизонишками… А гарнизоны помянутой степной линии? Пушкин не подчеркивает общеизвестное его дней: крепости были собесом для отслуживших сроки стариков солдат, богадельнями для бездомных инвалидов, доживавших свой век. «Гарниза пузатая», «инвалид без пороха палит»… И достаточно было казакам, живой силе, переметнуться к Пугачеву, чтобы пала вся линия крепостей.

Где уж было Ярославу-то силой устанавливать самодержавие — в XI веке!

Чувствую, наговорил много, не удерживая мысль в заданном русле. Пусть в «Руси» есть нестройности, в чем повинен сам автор ее, но кается он по-своему и наказанным быть не согласен: я вслушивался, стараясь уловить, но знал, что постичь так, как постигают математическую формулу, нельзя. Зато я не старался тянуть, ровнять, подтесывать, чтобы предложить некую систему уравнений, решаемых читателем.

6 — 9.X.1968

*

Уважаемый Виктор Петрович[63], прошу Вас иметь в виду, что мне уже шестьдесят седьмой год. В этом возрасте люди ожидают понимания собеседника даже тогда, когда высказывают мнения не общепринятые. Ибо в моем возрасте уже не позируют, не оригинальничают. Это вступление мне нужно, чтоб сказать, что Ваше намерение писать о моих книгах отнюдь не приводит меня в восторг. Книга стала такой же потребностью, как хлеб. Мне легко судить об этом. Начав писать в возрасте, близком к пятидесяти, я, несмотря на нынешнюю профессионализацию, остался таким же читателем, каким был. Как все, я ищу книгу, услышав от кого-то, что она интересна; как все — холоден к рецензиям, могу забыть имя автора, но помню книгу. И опять же, как все, хочу верить в правду написанного и только это ценю, а, заметив натяжки, становлюсь беспощадным. Но кто писатель, что он за человек, откуда взялся, мне безразлично.

Копаясь в книгах и биографиях, нам порой убедительно показывают, как и где такой-то писатель использовал обстоятельства личной жизни. Но ведь такое, пусть и убедительное, есть только натягивание на заранее известный ответ. Больше того, для меня, как для массы, то есть для тех, кому предназначены книги, это рассекание разочаровывает, охлаждает — и именно тогда, когда оно производится благожелательно.

Ведь от критика, который уничтожает понравившееся мне, я защищаюсь легко. Но, если заманив меня уважением к предмету, с него весьма почтительно сдирают кожу, обнажая связки и кости, мне приходится, как герою «Боярина Орши», сказать: «И вот все то, что я любил…» А единственное, мне дорогое, целое, рассыпалось.

…Действительно, зачем нам, читателям, знать, что писатель всяческий свой опыт, знания, переживания вложил, так-то и так-то их приспособив? Что мы, дурни, не понимаем этого? Но мы, читая, и думать о таком не хотим. Мы хотим правды! Мы хотим верить написанному. Нам совершенно ни к чему объяснение, что автор — бывший кавалерист, знает ремесла, бывал там-то, и поэтому ему удались, к примеру, такие-то места в «Руси изначальной».

Да, писатель обязан знать, о чем пишет. Да, великолепно, когда плотник, каменщик, кузнец, инженер, агроном и т. д. не спотыкаются на описаниях соответствующих действий, попавших в сюжет. Но еще главнее — верность живых людей, их поведения, верность, ощущаемая читателем даже тогда, когда он самолично в таких житейских коллизиях не бывал. И самый большой успех писателя достигается тогда, когда читатель уходит в книгу, забывая себя и писателя.

Сколько бы ни знал писатель, каким многоопытнейшим он ни был, все это праздно, коль ему не удается изображение, рассказывание. А как это достигается — никто не знает: я разумею систему, обучение писательству.

Есть и еще одна удивительная вещь в суждениях о литературе — язык отделяют от содержания. Но ведь язык и есть книга, нет языка — нет книги. О чем бы ни писалось, должен быть язык — эта функция мысли, ее плоть, отвечающая каждой ситуации. Здесь, конечно, легко потеряться в просторе, открытом для мысли и чувства. Скажу только, что мы все не замечаем бледной бедности речи переводного детектива, забавляясь условными марионетками. Но не потерпим, если автор на том же языке пустится говорить всерьез. Все равно, что в строй живых солдат поставить оловянных.

…Возвращаясь к теме, надеюсь, что убедил вас в том, что в моей холодности к Вашему намерению нет каприза. Просить Вас не писать — бессмыслица, ибо это Ваше право.

20.XI.1968

*

Уважаемый Виктор Петрович!

Видите ли, человек, который не только перешагнул за шестьдесят лет, но уже близится к семидесяти, производит свои оценки и переоценки так, что порой рискует быть не понятым, пусть у него еще достаточно сил. Поэтому — насчет штампов.

Каждому человеку во все времена приходится жить среди всяческих штампов. Штампом я называю здесь оборотную сторону драгоценного и свойственного лишь человеку уменья создавать традицию — передачу познанного. Но, в отличие от пережитого, от добытого нами самими, традиция, принимаемая нами на слух и память, может по законам диалектики терять свои положительные качества, костенеть или коснеть: получается штамп. Но штамп — вещь заманчивая. Он многое облегчает, объясняет, в общениях между людьми он становится не только символом — объединяющей формулой, но и средством общения, флагом, что ли, под который собираются единомышленники.

Отрицать и факт, и возможность того, что кто-то смотрит на данную вещь иначе, чем я, есть общеупотребительный штамп. И если этот человек отрицает мой штамп, то я думаю — нет, братец, ты хитришь. И разыскиваю, точнее сказать, воображаю себе обстоятельство, заставляющее его хитрить.

Есть поговорка — голодный всегда украдет. Однако же крадут не все, далеко не все голодные. Известно, что в одинаковых обстоятельствах разные люди поступают по-разному. И есть римская поговорка: равные причины не равные предвещают следствия. И есть чье-то выражение: если человек думает иначе, чем ты, это еще не доказывает, что он глуп.

Так вот уверяю Вас, что в книге меня всегда интересовала только книга, а не написавший ее. Писатель замечается читателем — я разумею «простого» читателя, то есть того, для которого только и пишутся книги, — лишь тогда, когда он, писатель, начинает врать, то есть заставляет читателя отрываться от книги либо психологическими несообразностями, либо болтовней о том, чего он, писатель, не знает, ну, и еще многими грехами…