Иннокентий Омулевский - Софья Бессонова Страница 8

— Так обыкновенному человеку, я хотела сказать, если только он искренне намерен быть истинно полезным кому-нибудь, надо, по-моему, прежде всего выработать себя и свою независимость, и потом уже делать свое дело, свободно, без шуму, не торопясь, чтобы не испортить всего, — продолжала молодая женщина медленно и с расстановкой. — Такая сознательная и твердая деятельность может действительно, со временем, выдвинуть вперед и обыкновенного человека, даже может постепенно обратиться у него сперва в не совсем обыкновенную деятельность, а там уж и прямо в необыкновенную, если он только будет настойчиво преследовать свою мысль. Мало ли людей выдвинулось таким же образом из толпы; за примерами недалеко ходить: множество скромных ученых — людей не особенно талантливых, а только умных — оставили благодаря этому свое полезное имя в истории человечества! Спрашивается теперь: что же лучше для человека, желающего принести посильную пользу? Идти ли к этой цели зависимо, путем наклонов и уступок, или идти свободно, путем постепенной нравственной разработки в самом себе и постепенного терпеливого труда? Тем более, что независимый человек может и высказываться независимее! Да, наконец, неужели вы, в самом деле, допустите, что человек, не умевший быть истинно и разумно полезным в своем ничтожестве, может сделаться именно таким от одного величия, которое упадет на него ни с того ни с сего, только благодаря его умению поклониться и уступить вовремя?

— Вы говорите, как настоящий парламентский оратор! — сказал серьезно Аргунов, в самом деле заслушавшись се плавной, серебристой и несколько горделивой речью.

— Я уж вас предупредила, что подсмеиваться надо мной можно совершенно безопасно, хотя с вашей стороны и не совсем-то деликатно злоупотреблять этим без особенной надобности! — заметила ему хозяйка также серьезно.

— Помилуйте! сами же вы требовали сначала откровенности, а теперь всякий раз упрекаете меня за нее! — попытался оправдаться Андрей Александрович.

— Да, действительно, я люблю откровенность и желала ее, но серьезно хвалить человека, которого в первый раз видишь, ему же в глаза, хотя бы он и заслуживал этого, значит, по-моему, как будто покровительствовать ему тем, что вот, дескать, ценишь его, понимаешь! — отвечали Аргунову.

— Но ведь я просто сказал, что думал… — еще раз попытался он оправдаться.

— Надобно прежде доказать или надеяться на себя твердо, что мы всегда бываем одинаково откровенные, и тогда уже требовать, чтоб каждое наше слово считали за откровенное! — замечали ему по-прежнему.

Последнее замечание своей серьезностью испугало Андрея Александровича не на шутку. «Неужели она, в самом деле, рассердилась на меня?» — подумал он и пристально посмотрел на свою собеседницу: в ее спокойном лице, однако ж, не оказалось ни малейших следов чего-нибудь подобного; оно было, как и прежде, кротко, ясно, только без улыбки. «Чего бы ей стоило улыбнуться. Да так ведь не улыбнется, бестия, как нарочно!» — успокоил себя Аргунов, но заговорить все-таки не решился.

— Что же вы замолкли вдруг? — спросили у него, улыбнувшись. Молодая женщина словно угадала причину его замешательства.

— Мне показалось, что вы сердитесь… — тихо ответил он, потупляя глаза.

— Кто: я сержусь? на вас? Что бы это! И не думала! Вы только посмотрите на меня хорошенько: разве так сердятся! — И, говоря это, она еще раз улыбнулась ему так мило, что не осталось никакой возможности сомневаться в искренности его слов.

Андрей Александрович почувствовал себя не совсем ловко от этого маленького промаха.

— Вас, право, не скоро поймешь… — сказал он только.

— Да вам что же, скажите, непонятно-то во мне? Зачем вы сами делали вид, что как будто оправдываетесь, когда были или считали себя правым? И наконец, с чего вы взяли, что я на вас рассердилась непременно? Что я серьезно сказала? Но почему же мне не сказать серьезно того, что я серьезно подумала! Я ведь вам это заметила искренно, стало быть, отвечала откровенно, что же за откровенность, если с вашей стороны действительно такого было: а вы уж сейчас и заподозрили, что я непоследовательна, что я, может быть, говорю одно, а думаю совсем другое! Не знаю я, как вы понимаете искренность: может быть, мы с вами и в этом расходимся?

— Я понимаю ее совершенно так, как и вы, мне кажется… — сказал Аргунов.

— А! Если так, то я ее понимаю вот как: быть вполне искренним — значит, по-моему, откровенно говорить друг другу все, что думаешь и ни на что не обижаться из того, что услышишь… Так ли вы понимаете?

— Совершенно так, — согласился Андрей Александрович. — Ведь у кого надо поучиться логике — у вас! Вы просто необыкновенная женщина! — прибавил он пылко, не замечая в своей наивности, что попал этим замечанием из кулька в рогожку.

— Нет, вижу я, вы окончательно неисправимы, — рассмеялась она невольно.

Аргунов тоже засмеялся, хоть и сконфузился.

— Только не сердитесь, пожалуйста… — сказал он.

— Ну уж погодите! Скажу же я вам любезность, хоть и не говорю их никогда; но пусть это будет первый и последний комплимент мой: вы — великий мастер уклоняться от вопросов.

— Как так?

— От комплимента объяснений не требуется!

— Но я сейчас вам докажу, что я даже и не думал вовсе уклоняться от чего бы то ни было…

— От чего бы то ни было! Это-то уж слишком сильно сказано, мне кажется: давно ли вы уклонились от чаю? Уклонились и от предложения переобуться…

«Вот дернуло-то меня сказать! Ах, булавка!..» — запальчиво подумал Аргунов и скромно сказал:

— Докажу, по крайней мере, что не думал уклоняться от вопросов.

— Докажите.

— Хорошо-с. Позвольте мне начать именно с тех самых доказательств, которым вы так блистательно разъяснили и окончили ваш вопрос о независимости…

— Позвольте.

— Доказательства эти почти верны и даже, пожалуй, применимы к делу, но только в отношении мужчины, а никак уж для женщины!

— Ну, послушайте, нельзя вас поздравить с таким оборотом: вы, судя по нему, причисляете женщину к какой-то совершенно особой породе, а не человеческой!

— О нет, напротив, я отношу ее к лучшей части этой самой породы!

— Ладно уж вам, так действительно не скоро поймешь: человек считает женщину лучше мужчины и в то же время находит ее менее способной взяться за общее дело… удивительно, что за логика!

— Выслушайте меня, пожалуйста. Я вовсе не считаю ее неспособнее, но общественное положение женщины у нас таково, что оно заставляет ее временно казаться именно такой, другими словами, она не имеет средств, при этом положении, выказать свои способности наравне со способностями мужчины, оттого даже и самые эти способности постепенно слабеют.

— Я не буду спорить с вами, что положение женщины в нашем обществе весьма неопределенно, чтоб не сказать совершенно (не разб.), об этом уж и говорить нечего. Это нашло место даже в литературе! Но я вас покорнейше прошу поставить вопрос наш прямее, — отвечайте вы мне, ради бога, просто: согласны ли вы с тем, что всякая женщина, кто бы она ни была, в наше время и у нас может, как и мужчина, быть независимой, благодаря своему скромному труду и идти к задуманной цели, если она только положительно твердо и разумно этого захочет?

— Но, помилуйте! Многие ли из наших женщин захотят подвергнуться лишениям из-за независимости, за которую общество будет их же преследовать и, наконец, укажет им на дверь!

— Господи ты боже мой! — вспылила хозяйка, — да оставьте вы, Христа ради, в покое всех этих ваших женщин, которые шелковые платья предпочтут независимости. Пусть они рабствуют! Пускай до конца рабствуют! Поделом таким женщинам! Я не о них говорю!

Аргунов не мог отвести глаз от своей вспылившей собеседницы: она была удивительно хороша в эту минуту.

— Следовательно, вы сами говорите об исключениях, — заметил он нарочно вяло, чтоб продолжить ее восхитительный пыл.

— Поймите же, ради бога, поймите, что тут говорится совсем не об исключениях каких-нибудь! — сказала она с особенным жаром, прикладывая правую руку к груди: — тут просто речь идет о такой женщине, которая захочет!

— Но ведь такая женщина и будет исключение, — сказал Андрей Александрович по-прежнему.

— Да с чего же, скажите, вы назовете ее исключением, если за ней не будет никаких особенных талантов, ничего, кроме сильной и твердой воли?

— Все равно: одна уж такая воля делает ее исключением.

— Да вздор же — не делает! Воля есть у каждого, и каждый может развить ее, как ему угодно; но не всякому дается исключительный талант, как бы он ни развивал свои способности!

— Пусть будет по-вашему, но я предложу вам только один вопрос.

— Предложите.

— Вы сказали, говоря о независимости, что достигнуть ее может всякая женщина, кто бы она ни была: стало быть, по-вашему выходит, что и простая, например, крестьянка тоже может быть независимой, если захочет?