Олег Павлов - Антикритика Страница 8

Последние годы мы были заняты тем, что усиленно открещивались от отечественной советской литературы. Кто только не слился в этом дружном порыве, cтоило только поддаться искушению, устрашиться нового времени, усомниться. Я думаю, что этот отказ был для большинства искренним заблуждением, но порыв к нему был гораздо сильнее, чем к единению. Побиения советской литературы навряд ли было возможно избежать: то была тайная месть многих за собственное малодушие. Ожидаемо было и разочарование в реализме. Уцелели те, кто смог остаться самим собой. Те же, кто сломал и переиначил свой самобытный талант, бросившись в пропасть этого исторического разлома, как художники пропали. Пожалуй, эти черные дыры, которыми понатыкана теперь литература, как погост, и есть глубокий след, оставленный прошедшими годами.

История исходит из своих потребностей, а искусство не следует послушно за ходом исторических событий. Его послушание видимое. Вернее сказать так: в пору социальных переворотов искусство оказывается в новом для себя положении. Самое обычное осмысляется заново - вот и искусство должно заново соотнестись с жизнью. Однако оно не меняет своего исконного художественного строя. Вся его работа, совершаемая под давлением эпохальных сдвигов, сводится к освоению нового материала - исторического, бытового, языкового. Нет и не может быть никакой глубинной ломки, меняются-то одежки художественный строй приспосабливается под новый человеческий быт, изменение происходит только на поверхности. Глядя на эту поржавевшую от времени корку, созерцатели уже считают, что все в этом искусстве проржавело не иначе, как до основания. Но стоит пробуравить хоть на персток и любопытный человек откроет, что там - ядро крепчайшего сплава. Одна историческая реальность перетекает в другую, и это не означает, что оборвалась жизнь. Всего-то сделалась очевидной текучесть истории, а человека, память человеческую и не дано искоренить. А память человеческая образует историю народа, культуры то самое ядро, крепчайший сплав опыта жизненного и духовного, знаний, традиций.

Однако, с отказом от единения со своим прошлым, давним и недавним, слова о судьбе литературы вообще перестали чего-то стоить. Потому всякое понятие легко было оторвать от его живых сил, доведя его именно до идейных крайностей. Опять же о народности - такое важное для литературы понятие с одной стороны целиком заострялось на национальной исключительности, а с противной стороны толковалось как реакционное, отгораживающее Россию от остального мира, разумеется, цивилизованного мира. Критика невозможна без общего представления о литературном процеcсе (всякое художественное явление становится осмысленным, когда соотносится со всем образом своего литературного времени), а прошлое и настоящее обобщалось не иначе, как в виде отвлеченных схем.

Время, утраченное безвозвратно. Литература ведь не просто продолжается, но и развивается. Если проглядеть наступившие в ней перемены, если не совпасть с историзмом этого момента, то с каждым новым днем наши суждения будут все больше закостеневать. Отказываясь от своей исторической судьбы, мы и теряем все смаху, ничего не приобретая, не созидая взамен того, что уже было до нашего времени создано и оказываемся в гнетущей пустоте, окружив себя химерами. У нас вот сомневаются в художественности "ГУЛАГа", кривятся если назовешь Шаламова новатором в русской прозе, а не летописцем, зато с жадностью набрасываются на всякие блестящие пустышки и наряжают ими литературу. Выражаются в том духе, что теперь писать имеет смысл только о майонезе с горчицей. И если мы так или иначе к этой мысли по разным поводам склоняемся, то тут дело в наших собственных мозгах; в нашем свихнутом сознании майонез выглядит привлекательнее, чем хлеб насущный.

Наступает то, что у нас стали называть отсутствием читательского внимания. Правду сказать, потребность в чтении, в осмысленной жизни духовной, у отечественного читателя осталась громадная и он с лихвой удовлетворяет ее при нынешнем книжном богатстве, отступая к той литературе, которой доверяет, сопереживает - и это могут быть книги самые неожиданные. Но жить общей жизнью, интересом, чаяньем с современной литературой - на это его уже долго не вдохновишь. Мы не дорожили читателем, его уважением, и теперь изничтожаемся год от года, печатаем под маркой старых литературных журналов чтиво - жалкие детективы, жалкую фантастику, жалкую эротику, разглагольствуя при том, что в детективах есть психологизм, а в фантастике есть философизм, а в эротике есть высокое искусство. Выходит, что и торгуем-то психологичностью Достоевского, философичностью Платонова, бунинской красотой, чистотой: меняем миллион по рублю. Торговать нравственной мерзостью в неярком художественном исполнении было б куда достойней теперь, никак ее не приукрашивая, да и такого достоинства у нас нет. Потому достойны уважения просто лотошники, но уважения никогда не вызовут штатные циники из журналов, сами-то знающие, что живут один день, а после них - хоть потоп. Этот подложный модернизм, в котором больше поверхностного заигрыванья со знаками чужих культур, это мухоедство, это жаркое из крови, с какой-нибудь наваристой косточкой из русской души, оказывается самобытным нашим взносом в мировую копилку. Если прежде русская литература почиталась мировой, была нужной миру, оттого что ценности, достигнутые ею, имели и общечеловеческую ценность, то теперь обретает она мировую известность не иначе, как достигая дна общечеловеческой низости.

Свободу выбора как и что писать, однако, нельзя ни у кого отнять, и что свято одному, то другому вольно быть не свято. Высокое и низкое, новаторское и архаичное, народное в своих принципах и элитарное, противостояло в литературе и до нас, а то и неожиданно скрещивалось. Но одно дело спорить, иное - постановлять, что и отличает борьбу художественную от идеологической. Полемика творческая, которая, казалось бы, разъединяет художников, как раз и делает литаратуру единым, общим пространством - событием. Действия же, подобные военным, уже много лет бездарно уничтожали литературу, доверие и тягу к ней читателей, пробуждая в них-то, в соотечественниках, в людях, взаимную вражду. И одно дело раздувать ее пожары, дровишек только подбрасывать, а другое - пытаться все же гасить; ну, если нет сил, возможностей погасить, хоть пригасить, на это сил-то, доброй воли, разумности хватит у каждого.

Между тем, в этом году журналы остались без жизненной русской прозы, исключение - публикации Виктора Астафьева, Сергея Залыгина, Леонида Бородина, которые повисли в безвоздушном пространстве. Сбылась "мечта идиота" - в литературе на время, но и только, восторжествовал как будто постмодернизм. Власть, которой так хотел в литературе Курицын была им, Курицыным, взята, и его даже ввели в состав пускай еще не букеровского, но антибукеровского жюри. "Знамя" порадовало нас произведениями новейших беллетристов - Бородыни, Пелевина, Савицкого, Буйды - скажу коротко, романами из жизни привидений. "Новый мир" испек по рецепту а ля "Знамя" пирожок с повидлом, сладенький пышненький роман Липскерова, а потом еще потчевал своих верных читателей в трех номерах разнообразным историко-романтическим эпосом Антона Уткина из времен кавказской войны, только прошлого века, с лихими гусарскими усами, саблями, дамочками и прочими приключеньями.

А читатель, верно, после чтения главных наших журналов не понимал, в какой же стране, в каком времени он живет, за что ж его журналы наши главные так развлекают да обманывают, за какую ж такую хорошую бескровную сытую жизнь.

ГАЗЕТНЫЙ ХАМ

В одной газетке независимой обсуждалась репутация Федора Михайловича Достоевского. Важным было выяснить: точен ли был Страхов, намекая, что героем Достоевского в "Бесах" был он сам, и что грех Свидригайлова, развращение девочки, был и его, Достоевского, грехом, в котором он якобы и пытался сознаться Страхову. В другой газетке обсуждались любовные связи Цветаевой. Было важным в последние годы, перед концом века, утвердить окончательно, кто есть Гоголь. Отыскался компромат на только ушедшего из жизни Сергея Довлатова. И как всякий холуй - в поддевке, так и всякая такая низость - в литературном факте, а холуи уже и не холуи, а литераторы.

Стремление обнаружить сокровенные факты личной жизни художника есть стремление безоговорочно низменное и низкое. А вся каша заваривается в мозгах людей образованных. Одни образованные пишут, другие - печатают, оставшиеся - читают и молчат. И вот правда всякого рода фактов, нравственно неосознанная, предъявляется без стыда на всеобщее обозрение, и страшно, когда прежде чем прочесть и полюбить Гоголя, люди узнают, "кто он такой есть, этот Гоголь". Один такой мерзавчик спаивает, отравляет сотни душ, тогда-то и раздуваясь да набирая власти, силы - он за бороду Достоевского таскал! он хлестал по мордасам Гоголя! А Солженицыну приказывал, чтоб тот потными своими подмышками в литературе больше не вонял!