Семен Юшкевич - Ита Гайне Страница 8

— Что с тобой, женщина?

Она молчала. Яша взял ее под локоть и, почувствовав теплоту, так прильнул к ее руке, что никакая сила не оторвала бы его от нее. Он легонько повлек ее, и она покорно пошла за ним. Только вся дрожала.

По уходе Яши, Ита, засыпая золой печурку, мимоходом бросила:

— Еще одна девушка пропала.

— Спаслась, дура, — жестоко ответил он, и пропел: — еще одна спасенная, ибо ей за муки уготован рай.

Ита ничего не ответила и пожала плечами. Заплакал ребенок. Она бросилась к нему, легла подле и начала кормить. Потом долго глядела на него, как бы стараясь запечатлеть в себе его милое, кругленькое личико, и незаметно заснула. Михель давно лежал возле нее и спал.

Ита получила, наконец, место кормилицы в семье среднего достатка с ежемесячной платой в двенадцать рублей. Хотя Ита, условливаясь с своей будущей госпожой, думала, что, отнимая мать от ребенка, не следует торговаться из-за одного рубля, но так уж тяжело ей было, и так она наволновалась, что согласилась, махнув рукой. Михель задал ей хорошую трепку, прикинувшись вдруг чрезвычайно деловитым, и громко негодовал на этих живодеров-богачей, которые готовы от бедняка последнее отнять. Но он скоро утешился, когда Ита предложила ему продать оставшийся ненужный теперь скарб и вырученные деньги взять себе. Случайное гнездо, в котором она столько выстрадала, с этой минуты начало распадаться, но Ита не находила в себе ни одного вздоха сожаления о нем. С каким-то тупым чувством забитости и покорности она покинула его и только в последние минуты с испугом и биением сердца изредка точно схватывалась и вспоминала, как дурно у нее сложилась жизнь, как она исковеркана, и как мало осталось у нее надежд на лучшее будущее… О ребенке за хлопотами и беготней как-то не думалось, и она невольно уже меньше отдавалась ему, хотя тот плакал, кричал и по своему требовал к себе внимания и ласки.

Последнее же два дня пробежали, как в кошмаре, оставив после себя осадок чего-то до дикости ужасного, и Ита смутно чувствовала и понимала, что ниже человек уже не может упасть, как и не может быть больше истоптан и оплеван, после того, что с ней произошло. Торг с будущей госпожой, наглые и властные опросы с бесцеремонными залезаниями в душу, с подробными и подозрительными выпытываниями о муже, о любовнике, о болезнях, о которых она не имела понятия; полная, до умопомрачающих подробностей, регламентация ее будущей жизни в доме и отношений к собственному ребенку, — все это было точно крепкие удары по голове, но она переносила их в каком-то состоянии сонливости и покорно, не повышая тона, отвечала на вопросы. Даже возмущенное чувство ее, когда речь зашла о месячной плате в таком тоне, будто она не больше, как корова, которую покупают только за ее молоко, и что от таких коров отбоя нет, даже и тогда выразилось оно в слабом протесте, но таком жалком, что долго ей потом делалось досадно, когда она вспоминала о нем. Но еще более тяжело и унизительно, и страшно было, когда ей пришлось быть освидетельствованной врачом, который собственно и решил ее участь. У этого светского и упитанного человека средних лет ее ожидало особенное испытание. Их собралось несколько женщин. Они сидели в передней и долго ждали очереди. Когда эта очередь, наконец, наступила, то, чтобы покончить поскорее с однообразной и скучной работой, отнимавшей его драгоценное время, он приказал всем быть наготове, то есть расшнуровать юбки и расстегнуть кофты. Ита, держа в руке карточку, в которой просилось о тщательном осмотре, стыдясь и полузакрыв наготу верхней части своего тела, другой рукой поддерживая расшнурованную юбку, почти не видя дороги и дрожа всем телом, будто вмещала в себе все скверные болезни и прятала их, вошла в кабинет. Доктор, в два-три мига бесцеремонно сняв с нее кофту, тщательно осмотрел грудь, подавил ее, отчего Ита вскрикнула, отодвинувшись от него и сгорая от стыда, и велел сбросить рубашку совсем. Потом опять внимательно осмотрел уже со всех сторон ее тело: не найдется ли пятнышка или чего-нибудь, могущего вызвать подозрение. Покончив с этим, он с той же электрической быстротой посмотрел ей в горло, посмотрел нос, еще раз зачем-то подавил грудь и приказал ей лечь на стуле-кресле, стоявшем у окна. Ита покорно, но со слезами на глазах, легла, чувствуя себя последней женщиной… К этим минутам, стоявшим в памяти, как укор чему-то, она редко возвращалась, а если вспоминала, то только молила, чтобы они не повторялись. После всех этих мытарств ей еще осталось новое, важное дело, — пристроить своего ребенка. Не зная, как поступить, она повидалась с Миндель, которая за небольшую плату указала ей несколько женщин, бравших у кормилиц детей на вскормление. Потом она забежала к Розе поискать, не отыщется ли попутчицы, и, найдя таковую в лице кормилицы Гитель, которой за получением места тоже нужно было пристроить ребенка, условилась с ней о времени выхода из дому.

На следующий день, рано утром Ита была уже у Гитель, и обе вышли часов в десять с детьми на руках. Погода два дня подряд капризничала, и среди глубокой зимы внезапно наступила оттепель. Отовсюду текли воды, слышались звуки падающих капель, звенящих струек, и все было неприветливо, мокро, некрасиво. Небо стелилось низко над домами, и день от того казался несветлым и скучным. Грязный снег в некоторых местах превратился в камень, в других же оттаял и образовал вонючие черные лужи, в которых черным же отражалось небо с мягкими, рыхлыми тучками. Деревья оттаяли и так блестели от воды, что казались отполированными, а на ветвях, вздрагивая крылышками, сидели скучные, мрачные воробьи и монотонно чирикали.

Когда они миновали дом, где жила Роза, то встретили кормилицу Этель, которую всегда окружали женщины, Они хотели пройти, не останавливаясь, но Этель, заметив обеих женщин, задержала их и вместо приветствия сказала:

— Кончили есть хлеб у Розы? Очень хорошо. И я тоже. Наконец, поступила. Теперь нужно девочку этим разбойницам отдать. Вы за тем же? Очень хорошо. Все идет как нельзя лучше. Можете вы иначе сделать? Скажите, как?

Она положила руку на грудь и впилась глазами в Иту, точно та была виновницей ее положения.

— Скажите вы, — засмеялась Гитель, — спрашивать я не хуже вас умею.

Этель миновала ее презрительным взглядом и сняла руку с груди.

— Вот видите, — продолжала она, — все так отвечают. Люди глупы, как бараны, как кошки, как мухи. Зачем, спрашиваю я, рожать, если нужно отдавать своих детей этим разбойницам?

— Вы ведь тоже рожаете, — произнесла Ита, невольно улыбнувшись ее едкому тону.

— Я рожаю! — презрительно повторила она. — Скажите рожается, а я не рожаю. Вот, видите меня. Дома имею одного ребенка, другой на руках, а муж мой не Бог весть какая птица — он сапожник. Но вы думаете, что если сапожник, то зарабатывает что-нибудь? Ошибаетесь, моя милая. Теперь только девушки и дуры говорят, что хорошо иметь мужем ремесленника. Что здесь хорошего? Зашивать порванные галоши какого-нибудь барина, который их нарочно летом отдает в починку, чтобы дешевле стоило? Или получить двадцать пять копеек за пару подборов? Не будем спорить, но много ли в день есть охотников, которые желают починить свои подборы? С голоду умираем, моя милая, с голоду.

Ребенок заплакал. Она раскрылась и сунула ему, не глядя, грудь в рот.

— Зачем же у вас еще дети? — полюбопытствовала Гитель.

Женщины потихоньку начали идти. Этель вскипела от вопроса.

— Черт вас возьми! — воскликнула она. — Спросите у моего мужа. Разве мне-то нужны дети? Для какого черта? Чтобы наслаждаться их мучениями? Я ведь и с первым не знала, куда мне деваться? Я спрашиваю вас, что мой сапожник нашел во мне? У меня ведь только кости и кожа, даже на сальную свечку из меня жира не достанете. Но поговорите с ним.

— Примите меня к себе, — пошутила Гитель, — я его сейчас же вылечу.

— Я бы вам, положим, голову проломила, — спокойно ответила Этель.

— Как же вы решаетесь оставить свое хозяйство? — вмешалась Ита.

— И не спрашивайте. Я переносила худшее. Когда я родила первого моего ребенка, то это было так приятно, будто у меня кусками тело вырывали. После родов я долго болела и осталась с хромой ногой. Я только стараюсь не хромать, так как хромых не берут. И тело, и свежесть живо спали с меня. Ведь я была кровь с молоком, уверяю вас, как она, — она указала на Гитель, — а потом, после родов все это так же скоро высохло, как высыхает летом дождь. Через три месяца после родов я опять была беременна, но в шестом мне таки удалось сбросить, и я долго мучилась в больнице после этого. Через полтора года я родила этого, которого видите, — и вот еще нет трех месяцев, как я кормлю, а уж опять беременна. Теперь вы уже знаете, отчего я рожаю.

— Я бы вам и раньше сказала, — подразнила ее Гитель, — почему вы рожаете. Известно почему.

— Почему рожает, — рассердилась Этель, — еще можно ответить, но почему ты такая толстая дура, на это даже и мудрец не ответит.