Елена Прекрасная - Виорэль Михайлович Ломов Страница 8

– Царица, если помните, любила змей до гробовой доски. Возьмите портрет. Вот моя подпись. Когда-нибудь ваши внуки станут богачами, продав этот листок.

У Елены на глаза навернулись слезы.

– О, да вы чувствительная! Абсент? – Моди разглядел бутылку темного стекла на полке.

Елена отрицательно покачала головой.

– Жаль. Ну, так как, идем? Случайно не знакомы с русскими, они недавно в Париже. Кажется, Анна и Николай.

– Не имею чести быть знакомой с ними! – У Елены задрожала нижняя губа. Она безотчетно почувствовала угрозу в имени «Анна».

Пара отправилась во дворец.

Амедео то отрывисто, то нараспев читал стихи Бодлера, комментируя их:

«Свершая танец свой красивый

Ты приняла, переняла

Змеи танцующей извивы

На тонком острие жезла…»4

– Змеи танцующей извивы на тонком острие жезла – какой образ! – восклицал художник. – Попробуй, нарисуй!

Елена смятенно перебирала строки, которые приходили ей в голову и тоже слагались в стихотворение. «Карандаш и абсент в стакане… В папке синей берет Модильяни… Чистый лист, рисует на нем… Абрис в память встречи случайной… Контур чей? Но скрыто то тайной… Во сне он абсентом рожден…» Девушку лихорадило. Озноб не прошел.

– О, я увидел. Я вижу эту змею, – продолжал Амедео. – Ко мне? – Он положил руку ей на плечо. – Готова позировать?

«Обними его!» – змеей скользнул ей в уши шепот, от которого девушку стала бить натуральная дрожь.

Елена была готова.

Натворила дел

Кольгрима была темнее тучи.

– Ну и натворила же ты дел, «ненаглядная»! Мало было приюта живописца? Что тебя понесло еще и во дворец?

– В Лувр? – Елена силилась вспомнить что-нибудь о Лувре, но не могла.

– Какой Лувр! Ты тоже абсент пила? Зимний! Иди, отоспись. И я лягу. От твоих похождений, голубушка, у меня голова кругом идет.

Елена обратила внимание на бледный вид Кольгримы.

– Нездоровится, тетушка?

– Столько волнений за последние дни! А тут еще гостёчки пожаловали!

– Кто?

– А! – отмахнулась Кольгрима. – Твари! Надо бы полежать, отдохнуть, но вот приходится заниматься непонятно чем!

«Понятно чем», – подумала девушка.

Елена побрела в свою комнату. Глянув в зеркало, она вспомнила, что страшно обиделась на Амедео, когда тот даже не одевшись, схватил карандаш и, не глядя на нее, стал рисовать нечто привидевшееся ему черт знает когда в галлюциногенном бреду. Елене было досадно, что он рисовал не ее. «Как же так? – задавила она в себе крик. – Как же так?»

Модильяни протянул ей лист. Рисунок был дьявольски хорош. Обнаженное женское тело напряглось в порыве страсти. «В предвкушении минуты радости», – написал Моди. «Неужели это я?» – подумала Лена. Вскоре художник окончил и подписал второй рисунок. «Утомленная страсть», – прочитала натурщица на изображении разомлевшей красавицы. Елене показалось, что оба портрета вывел не карандаш на бумаге, а вырезал скальпель на женской коже. Она даже разглядела на втором рисунке капельки крови. На арабески Модильяни было больно смотреть, но еще больнее осознавать, что больше никаких рисунков не будет.

– Они твои. Постой. – Амедео поморщился и зачеркнул на первом листке слово «минута», заменив его на «мгновение».

А после этого… Что было после этого? После этого – девушка вспомнила, как она, не прощаясь, покинула художника, приступившего к очередному портрету и не обращавшему больше на гостью внимания, и оказалась вдруг то ли на балу, то ли в уютной комнате наедине с государем. Монарх холодно любовался ею и спрашивал:

– Ты чем-то не довольна, Элен?

– Я всем довольна, ваше величество!

– А кто-то жаловался давеча: всякий день балы?

– Но не такой, как нынче, государь! Он единый.

Но почему она не ощущает волнения, почему она так спокойна, будто ничего не случилось? Ведь ее только что в своих объятиях держал сам государь! «А перед этим – сам Моди!» – змейкой скользнул в уши шепот.

Однако пора спать!

Кольгрима достала из стола синюю папку Моди и вынула из нее рисунки, изображавшие ее (ее ли?) в их первое и единственное свидание. Она взглянула в зеркало и увидела в нем Елену. Вздохнув, вернула рисунки в папку, папку бросила в стол и снова взглянула в зеркало. Всё в порядке: улыбнулась она самой себе.

«Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине…» – кружилось у нее в голове. Бесы ли то были, или Модильяни, или государь, или она сама, Елена Прекрасная? Так с этим кружением волшебница и легла спать. «Бесы, бесы, достали же вы меня!» – последнее, что она подумала, проваливаясь в сон. Во сне ее преследовал ехидный голос Колфина, в которого она преображалась порой: «Любите ли вы театр так, как я люблю его? – Дядюшка ёрничал: – Для чего ходят в театр? Чтобы получить удовольствие. Так вот, я получаю наслаждение только от того, что не хожу в театр. Что ты нашла, досточтимая Кольгрима (или Елена?), в этом пошлом балагане? В этом дьяволе-рисовальщике, в этом Божьем наместнике, ледяном царе?»

Колдунья прокляла уже не раз тот день и час, когда она давным-давно заключила с демонами договор, по которому получила отменное, нечеловеческое здоровье и дар волшебный превращать и превращаться, перемещать и самой перемещаться в пространстве и во времени.

Согласно договору, по достижении двухсотлетнего возраста Кольгрима должна была отдаться бесам навечно. «Ну чем не Фауст?» – думала она когда-то. Со временем эту мысль вытеснила другая: «Вот же черт!» Кольгрима спешила подготовить себе замену, но всё срывалось и срывалось. Вот, наконец-то вроде как уже приготовила, но получалось, что ее не разделить с Еленой! В Елене была она сама, а в ней Елена, и разорвать их обеих не могло никакое колдовство, никакие молитвы! О каких молитвах могла идти речь, когда им не было места даже в лексиконе колдуньи!

Сегодня, когда Елена пустилась во все тяжкие, бесы навестили Кольгриму. «Срок истек!» – заявил старший из них, но у волшебницы хватило сил выдуть нечисть из своих покоев.

– Завтра! – с хохотом крикнула она им вслед.

Спала Кольгрима беспокойно. Помимо слабости, сковавшей все ее члены, она чувствовала головокружение и тошноту. Когда уже под утро (хотя на часах застыла полночь) она встала, чтобы выпить успокоительной микстуры, и подошла к зеркалу, то в зеркале увидела бледную осунувшуюся старуху, с заострившимися скулами и космами, торчавшими во