Швея с Сардинии - Бьянка Питцорно Страница 8

Но Эстер ждала, спокойная и уверенная: «Жизнь моя, сердце мое, разве я смогу жить без тебя?»

Наконец маркиз откашлялся и нерешительно начал:

– Если ребенок окажется мальчиком, у меня будет наследник. А если девочкой, я, будучи вдовцом, всегда смогу вступить в повторный брак и иметь других детей.

– Итак?

– Если же выберу жену, то наследника у меня не будет: ни сейчас, даже если это мальчик, ни когда-либо еще, потому что другого ребенка она подарить мне не сможет…

– Хватит хождений вокруг да около, маркиз! Мне нужен точный ответ: кого мне спасать, мать или ребенка?

Снова молчание. Маркиза побледнела так, что стала белее простыней, на которых лежала. С каждым словом мужа на ее лице появлялась все большая тень недоверия.

– Ребенка, – наконец ответил маркиз.

– Хорошо. Тогда я поднимаюсь, – сказал доктор. – Не желаете пойти со мной, поцеловать напоследок жену? Может статься, это будет ваше последнее свидание.

– Мне недостанет духу. Идите, а я тем временем отправлюсь кататься верхом. Вернусь к вечеру, как все кончится.

Я услышала, как хлопнула дверь на террасу, его шаги, удаляющиеся в сторону конюшни, потом – как доктор взял свой саквояж и начал подниматься по лестнице.

Эстер издала дикий крик, но в гостиной не осталось никого, кто мог бы ее услышать.

Вне себя от ярости, я громыхнула печной заслонкой и огляделась в поисках чего-нибудь тяжелого, чем могла бы ударить доктора, едва он переступит порог. Повитуха, женщина более опытная и практичная, бросилась к двери и задвинула щеколду, а после тотчас же вернулась к постели роженицы. Но, вопреки моим опасениям, крик синьорины Эстер был вызван вовсе не ужасом перед скорым приходом доктора и не разочарованием от предательства мужа, а приступом внезапной и невыносимой боли, которая обожгла ее лоно, словно удар кнута.

– Дышите глубже! Тужьтесь! – взывала повитуха.

Ручка двери повернулась. Я схватила стоявшую на комоде алебастровую лампу в форме лилии, стебель которой покоился на тяжелом квадратном пьедестале черного мрамора.

– Что происходит? Немедленно впустите меня! – Доктор снова дернул ручку, потом налег изо всех сил. Мягкое дерево треснуло.

«Прежде чем он приблизится к моей синьорине, прежде чем прикоснется к ней, я размозжу ему голову», – подумала я.

– Тужьтесь сильнее, маркиза, – повторяла повитуха.

– Откройте! Впустите меня! – вопил доктор, продолжая колотить в дверь. Наконец щеколда уступила, и, когда в проеме показался саквояж, я вскинула лампу над головой. – Вы тут все с ума посходили? Прочь с дороги, соплячка! Дай мне пройти!

Но я не отступала, готовая обрушить мраморный пьедестал ему на голову. Уверена, еще минута – и на моей совести была бы загубленная душа, но в этот момент спальню огласил ликующий возглас повитухи:

– Чудесно! Вот и малыш! – и следом детский плач.

Я опустила лампу. Доктор в растерянности замер у двери.

– Мальчик или девочка? – послышался усталый голос молодой матери.

– Девчушка, красавица!

– Что ж, значит, у маркиза Риццальдо не будет наследника. Ни сейчас, ни когда-либо еще, – громко, несмотря на слабость, заявила Эстер, заливаясь истерическим смехом. И лишилась чувств.

В спальне воцарился настоящий хаос. Повитуха перерезала пуповину, завернула девочку, все еще перепачканную кровью, в пеленку и велела мне держать ее, пока сама она пыталась привести мать в чувство, чтобы помочь ей с последом. Доктор поставил саквояж на пол и склонился над ним, но не успел даже открыть его, как я, не выпуская из рук новорожденной, пнула саквояж ногой, крикнув: «Даже не думай!» В этот момент дверь распахнулась, и вошел синьор Артонези в сопровождении горничной. Передав ему внучку, я бросилась к кровати. Благодаря усилиям повитухи синьорина Эстер уже пришла в себя и узнала отца.

– Папочка! – воскликнула она. – Если Гвельфо вернется, не впускай его!

– Но… почему?

– Маркиза бредит, – вмешался доктор.

– Ну-ка, поглядим на плаценту, – пробормотала повитуха, не обращая внимания на собравшихся. – Кажется, все в порядке. Эй, ты, – обернулась она к горничной, – чего стоишь, разинув рот? Беги в кухню и принеси горячей воды, да побольше.

– Не впускайте его, – повторила Эстер. – Моего мужа. Я не хочу его видеть. Никогда.

И она сдержала слово. Синьор Артонези, пока мы, женщины, были заняты новорожденной, обмывали и одевали ее, вполголоса переговорил с дочерью.

– Когда она сможет встать с постели? – спросил он повитуху, демонстративно игнорируя доктора. – Я бы хотел отвезти ее домой.

– Вы убить ее хотите! – воскликнул доктор.

– Ну, раз уж вы не успели этого сделать… – прокомментировала маркиза. Я поверить не могла, что в таком состоянии, взмокшая от пота, потрясенная и совершенно обессиленная, она способна на подобный сарказм.

– Пару дней ей лучше бы не вставать, – сказала повитуха.

– Хорошо, мы не станем заставлять ее подниматься, – кивнул отец.

Не прошло и получаса, как синьор Артонези организовал перевозку. Конюха он послал на пивоварню за двумя самыми крепкими работниками, которые явились с большим крытым фургоном, запряженным двумя лошадьми, а сам тем временем выпроводил доктора, твердо заявив, что в его услугах здесь более не нуждаются, и присовокупив к этим словам внушительный чек. Синьорину Эстер осторожно пересадили в мягкое кресло; двое пришедших рабочих легко снесли его вниз по лестнице и погрузили в фургон. Мы тоже забрались внутрь: повитуха с новорожденной на руках, синьор Артонези, не отпускавший руки дочери, и, наконец, я с обитой атласом и украшенной кружевом и лентами корзиной, внутри которой было все приданое для малышки. Конечно, в отцовском доме Эстер без труда нашла бы для себя платья, оставшиеся с девичества, но девочке нужен был целый гардероб, и было бы настоящим расточительством, решила я, оставить на вилле результат семи месяцев нашей работы.

Через несколько часов после переезда, когда маркиза уже спала в большой кровати, некогда принадлежавшей ее матери, повитуха в соседней комнате меняла новорожденной пеленки, а я как раз собиралась возвращаться домой, послышался громкий стук в парадную дверь. Мы посмотрели в окно: как и следовало ожидать, это был маркиз. О том, как изумлен и потрясен он был, когда вернулся на виллу и обнаружил спальню пустой, я узнала позднее от конюха. И если цепь событий он восстановить пусть и с трудом, но смог, то причину произошедшего так никогда и не понял. Эстер наотрез отказалась не только обсуждать или объяснять свои поступки, но даже и встречаться с маркизом. Синьор Артонези тоже его не принял, прислав вместо этого своего адвоката, хитрейшего лиса, который с ходу отверг все требования брошенного мужа, повернув их против него самого. Уж и не знаю, как он это сделал: не то было время, чтобы жена могла беспрепятственно покинуть семейный очаг, не говоря уже о том, чтобы оставить при себе законный плод брака. Эстер Артонези преуспела лишь благодаря поддержке и деньгам отца. Впрочем, не исключено, что, роди она мальчика, а не девочку, муж не смирился бы так легко и сражался бы за воссоединение с ребенком куда дольше и решительнее.

Но что мучило маркиза более всего (даже больше собственной уязвленной гордости), так это необъяснимость причин, в одночасье превративших безграничную любовь его молодой жены в столь же глубокую ненависть. Единственное предположение, которое он мог сделать, заключалось в том, что из-за родовых болей она попросту сошла с ума.

Правду, кроме нашей героини и, вероятно, ее отца, знали только мы с повитухой, но ни одна из нас не проболталась. Повитуха была немолода и за свою жизнь многое повидала, для меня же произошедшее стало поистине горьким разочарованием. Обнаружив, да еще и при таких обстоятельствах, что великая любовь – всего лишь обман, что она существует лишь в глупых романах, что все мужчины – эгоистичные предатели, совсем как Пинкертон, я лишилась всех иллюзий, какими когда-либо тешила себя. Верить нельзя никому. «Жизнь моя, сердце мое, я прекрасно проживу и без тебя, так будет даже лучше».

Вот только новую жизнь из них двоих начал не он, а синьорина Эстер. Она так и не позволила маркизу увидеть девочку, которую назвала Энрикой в честь синьора Артонези, а не Дианорой в честь бабушки по отцовской линии. Вместе с малышкой маркиза надолго уехала путешествовать, подальше от сплетен и пересудов нашего городка, и завела столько новых знакомств, сколько я себе даже и представить не могла. Когда у нас разразился скандал с парижскими платьями семейства Провера, она была в Брюсселе, а вернувшись, заявила, что люди и впрямь глупы, потому что только настоящие глупцы могут придавать значение подобной