Наш человек в горячей точке - Роберт Перишич Страница 8

Он невероятно важен. Смысл. Тебе нужно ухватиться за любой проблеск смысла, нужно, за любую пропаганду смысла, нужно, за любую ложь смысла, нужно, потому что… Когда нет смысла, а его нет, тогда ты охреневаешь, безумие прёт у тебя из ушей, поэтому нужно верить в смысл, особенно на войне, нужно верить в смысл самой полной из всех возможных верой, даже после войны, верой фанатика нужно верить, если хочешь, чтобы был смысл, в противном случае его нет.

Вот этот Джейсон Мейпл, двадцати лет, я смотрю, как вокруг него летит пыль, завихряется, но во всем этом есть какая-то грёбаная мощь, всё это пропитано силой смысла, смысл хуже всего, нет ничего более идиотского, чем смысл и желание стать соучастником смысла.

Нужно иметь хорошие нервы, говорю я Джейсону, у меня есть похожий опыт, война началась, но война скучна, она, скучна, ты понятия не имеешь, насколько скучной может быть война, она никогда не бывает такой же концентрированной, как в кино, на войне постоянно ждешь, а когда наконец что-то происходит, надеваешь каску и не видишь, не видишь даже тогда, когда в тебя попадают, это вообще невидимо, как-то раз я, после всего, смотрел на свою рану, она была под рукой, и когда я поднимал руку, она открывалась, это было то самое, самое интересное, что я видел на войне, потому что война скучна, это вообще никакое не кино, это так скучно, что толкает тебя на сопутствующие занятия, на развлечения, на всё то, что ты и не думал делать, что ты не планировал даже во сне, а теперь собираешься из-за этого стать кем-то другим, у кого-то другого будет смысл, ты будешь знать, что это не ты, что тот, который наслаждается, это не ты, но, говоря реально, им будешь ты, и будешь никем, когда тебе станет интересно, спроси меня: где ты был, что ты делал?

Джейсон Мейпл счастлив, он так говорит, потому что началось, а это счастье невероятная вещь: ты всё время грязный, тебе грозят болезни, в тебя стреляют металлом, ты должен отдавать честь идиотам, целая пирамида идиотов сидит у тебя на голове, а ты счастлив. Ладно, ты не всё время счастлив, ты счастлив время от времени, но и это невероятно. Я вот так был счастлив, когда мы освободили несколько деревень, неважно где. А сейчас я несчастлив, когда выхожу из квартиры и возвращаюсь проверить, не забыл ли я выключить что-нибудь, что может вызвать пожар, потому что я не верю себе и знаю — как это, когда горит.

А когда мы освободили эти сёла, я был счастлив, и это причина того, что я не уверен в себе, потому что сегодня, когда кто-то начинает рассказывать, а ты не поверишь, какие это бывают рассказы, сегодня, когда мне просто говорят, как это было, стоит им только упомянуть это, я становлюсь несчастным, теряю рассудок оттого, что несчастен, становлюсь агрессивным оттого, что несчастен. Мне достаточно только вспомнить, из-за чего я был счастлив, и я уже несчастен, и поэтому не верю себе, и поэтому я несчастен, так как не верю себе, и вот я такой приехал сюда увидеть вас, увидеть ваше счастье, говорю я Джейсону.

Нормально, он меня совершенно не понимает, он соучастник смысла.

Рабочий-индивидуалист

Снова читаю эти тексты, они проникают мне под кожу, я чувствую себя как-то неловко, пытаюсь опустить плечи, то и дело вытягиваю руки. Слышу, как потрескивают суставы.

К счастью, меня прерывает телефонный звонок:

— Простите, это вы дали объявление: бывший рокер, высокий и темноволосый, ищет поручителя, чтобы взять кредит?

Это был Маркатович. Его очень развеселило, что и я докатился до банка.

Я ответил:

— О’кей, бывший даркер, я буду иметь в виду, что ты заинтересован…

— Слушай, у тебя есть время на чашку кофе?

— Ты слишком часто пьешь кофе.

Маркатович постоянно звал меня на эту так называемую чашку кофе — и никогда без повода. Он был не из тех, кого после рождения детей больше не встретишь в городе. С ним было ровно наоборот. У него была своя фирма, зарегистрированная как маркетинговая, издательская и еще какая-то, а чашек кофе он пил много, по всему городу, так что располагал миллионом информаций из разных источников. Говорил, что знаком с половиной страны, и представлялся как линк для всего.

— Давай, прошу тебя, мне важно с тобой увидеться, — сказал он.

Он сказал: в баре «Черчилль». Придя туда, я увидел, что речь идет о месте для благородных людей: здесь было полно небольших стеклянных витрин, заполненных толстыми сигарами… Кожаные кресла, густые запахи, а Маркатович встретил меня с распростертыми объятиями, как человека, которого все ждут, потому что их здесь было еще несколько кроме него…

На это я не рассчитывал… Здесь был известный шериф из одного нашего городка в долине, рядом с ним пара телохранителей, их я не знал, но было сразу видно, кто они такие, хотя бы по тому, как они стреляли глазами во все стороны, будто дети из автомобиля. Естественно, работы для них здесь никакой не было, потому что этот олигарх, известный под кличкой Долина, представлял собой устрашающую массу, и было ясно, что он держит телохранителей только для того, чтобы произвести еще более внушительное впечатление.

Понятия не имею, о чем они до того разговаривали, но Маркатович тут же сообщил, что я гений «в таких делах», представил меня как редактора еженедельника «Объектив» и «специалиста по имиджу», пока Долина, полузакрыв глаза, вяло оценивал меня примерно так, как делают борцы сумо, прежде чем навалиться на противника.

— А о чём, собственно, идет речь? — спросил я.

И Маркатович выпалил, сразу точно в десятку, что этому циклопу нужен «новый имидж»…

— Новый имидж, — многозначительно повторил Маркатович и кивнул мне, после чего телохранители встрепенулись и внимательно уставились на меня, словно прикидывая, принес ли я этот «новый имидж» с собой.

После драматической паузы Маркатович объяснил, хотя я и без него это знал, что присутствующий здесь господин, весом в миллионы евро, только что покинул свою, в принципе благосклонную к людям такой весовой категории, партию, которая во время войны обеспечила ему условия, чтобы сколотить состояние и завладеть его долиной. И поэтому