Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 80

Связь с друзьями, единомышленниками стала, конечно, существен-ным изменением в моей жизни, но с первой же минуты по прибытии во Владимирку я с возрастающим нетерпением ждал изменений еще более важных: свиданий и переписки. По закону мне было положено одно сви-дание в шесть месяцев продолжительностью от двух до четырех часов. Я знал, что меня могут лишить его в любой момент, придравшись к како-му-нибудь пустяку, что немало зеков не видят своих близких по многу лет...

Анисимов сразу же дал мне совет:

-- Пока не разрешат свидания -- сиди тихо, не нарушай!

Ну уж дудки! Я раз и навсегда определил для себя линию поведения в ГУЛАГе и не был намерен позволять никаким внешним обстоятельст-вам повлиять на нее. Не говоря уже о том, что КГБ сразу бы заметил мою непоследовательность и стал бы шантажировать меня, угрожая ли-шением свиданий. Однако и тратить силы на войны со старшинами я то-же, естественно, не собирался, а потому не выдвигал никаких требова-ний и не спорил с ними по пустякам, активно осваивая в то же время азы межкамерной связи.

Несколько раз меня ловили во время разговоров по "телефону", со-ставляли рапорт, и я ожидал наказаний, но через две недели после при-бытия во Владимирку меня тем не менее повели на свидание...

Мама и Леня сидят по другую сторону стола. Надзирательница пре-дупреждает: говорить только о семейных делах, ни слова о политике или о тюрьме. Мы и говорили о нашей семье, об изменениях, которые про-изошли в ней за долгие шестнадцать месяцев разлуки: о болезни папы, о борьбе Наташи, жизнь которой проходит в поездках из страны в стра-ну с целью привлечь к моей судьбе внимание общественности всего миp a... Тут вмешивается надзирательница. Наш разговор делает круг и опять возвращается к тому же.

Я еще полон радостным сознанием своей победы, возникшим на суде, но вера в скорое освобождение пошатнулась. Я уже начал обживать но-вый мир и, хотя продолжаю надеяться на то, что свобода близка, осоз-наю необходимость запастись силами для многолетней жизни в нем. По-этому я неотрывно смотрю на маму и Леню и стараюсь запомнить каж-дое их слово.

Два часа, отведенные на свидание, подходят к концу. Я спешу на-звать имена тех, кому, судя по материалам моего дела, угрожает наи-большая опасность: это Слепак, Лернер, Браиловский, Улановский, Овсищер, Нудель, Бейлина...

Надзирательница прерывает нас, объявляет, что время истекло.

Леня встает и говорит мне:

-- Толя, твоя фамилия написана не только на твоей одежде, но и на моей, смотри! -- и он неожиданно распахивает рубаху, которую неза-метно для всех нас перед этим расстегнул. Под ней -- майка, на которой изображен я, а под портретом -- подпись по-английски: "Свободу Ана-толию Щаранскому!" Я радостно смеюсь, а испуганная надзирательни-ца в отчаянной попытке пресечь провокацию грудью бросается на брата, как Александр Матросов на амбразуру дзота, и выталкивает его, а заод-но и маму из комнаты.

Офицер, пришедший забрать меня в камеру, спрашивает:

-- Ну, а теперь целых полгода -- один. Несладко небось?

-- Мой срок когда-нибудь кончится, -- отвечаю. -- А ваш? Всю жизнь в тюрьме сидите.

Мы идем к нашему корпусу по залитому солнцем двору. Яркая зе-лень деревьев и травы опьяняет меня; радующая взор картина живой, хотя и заключенной, как и я, в тюрьму, природы -- праздничное завер-шение долгожданного свидания.

"Полгода, -- думаю я. -- Но что такое полгода после прошедших полутора?" Ждать следующей встречи с родными пришлось, однако, це-лый год, хотя, впрочем, -- по меркам моей новой жизни -- следовало бы сказать: всего лишь год...

С первого же дня во Владимирке я стал ждать писем. Мысль о том, что сегодня вечером я могу получить письмо от родителей, брата, дру-зей, а может, даже от Авитали, определяла новую психологическую си-туацию, разрушала ощущение изолированности от внешнего мира. Но очень скоро я понял, что нетерпение, с которым ожидаешь вечернюю почту, тоже штука опасная: ведь только КГБ решает, вручить тебе письмо, конфисковать его или просто утаить, и необходимо контролиро-вать себя, чтобы не попасть в зависимость от них.

Первые письма стали приходить через несколько дней после свида-ния, правда, каждые два из трех конфисковывались, да и в тех, что мне отдавали, было немало тщательно закрашенных строк. Но все усилия цензуры не могли скрыть оптимизма, который пронизывал письма мамы, отца и брата.

Я имел право писать им раз в месяц. В течение трех дней администрация была обязана сообщить мне, отправлено мое послание или кон-фисковано. Где-то в середине августа я написал письмо и целых две не-дели добивался ответа: ушло оно или нет.

-- Ушло, -- сказали мне наконец.

-- Покажите квитанцию почты.

-- Не положено.

Проходили неделя за неделей, но судьба этого письма все не прояс-нялась, ибо перестали поступать письма из дома. Я писал заявления в почтовое отделение, в прокуратуру, в МВД -- и вдруг в конце концов где-то в середине сентября меня вызвал на беседу кагебешник.

-- Я же вам заявил: мне с вами говорить не о чем, -- сказал я.

-- Что, не хотите писем из дома получать?

Я ушел, оставив его слова без ответа. Было ясно, что КГБ решил про-вести разведку боем. Сразу же по возвращении в камеру я написал за-явление Генеральному прокурору с требованием пресечь провокации КГБ и восстановить мою переписку с родными, предупредил о том, что начну голодовку, если все останется по-прежнему.

Через несколько дней меня вызвал тюремный чиновник и сухо сооб-щил, что произошла ошибка: мое письмо было конфисковано, но мне за-были об этом сказать.

-- Не забыли! Меня попросту обманули !

-- Ладно, не будем спорить. Зато сейчас вам разрешается написать сразу два письма -- и за август, и за сентябрь, хоть это и против правил. Да, вот еще что: ваши родственники беспокоятся, что с вами. Вы уж по-скорее напишите им, что живы и здоровы.

Итак, в первой стычке с нашей семьей органы отступили.

Впрочем, сюрпризы на этом не кончились: в ближайшие же дни мне выдали не только несколько писем из Москвы, но и два -- от Авитали. И еще одно -из Израиля, от Виталия Рубина. "Хорошая начинается жизнь!" -- подумал я, но -- увы! -- это стало не нормой, а единствен-ным исключением. Забегая вперед, скажу: за все годы заключения я получил непосредственно от Авитали всего семь писем, хотя писала она мне дважды в неделю. От друзей же моих за пределами СССР до меня вообще ничего не дошло, кроме двух посланий Виталия.

3. ЧИСТОПОЛЬ

Я думал, что уезжаю во Владимир на годы, а провел там меньше трех месяцев. Восьмое октября семьдесят восьмого года -- знаме-нательная дата в многовековой истории Владимирской тюрьмы: в этот день она потеряла печальный статус "политической". Нас, особо опас-ных государственных преступников, увозили подальше от Москвы, по-дальше от центра России, изолировали от бытовиков, среди которых все время находились люди, готовые -- корыстно или бескорыстно -- помо-гать нам. Не случайно ведь диссидентам на воле всегда было легче уз-нать о том, что происходит во Владимирской тюрьме, чем получить све-дения из любой политической зоны. Чем больший интерес проявлял За-пад к политзаключенным в СССР, тем тщательнее КГБ старался их изолировать. Один за другим политические лагеря переводились из Мордовии на Урал. Теперь дошла очередь и до Владимирки.

-- Политиков увозят! -- передавалось из камеры в камеру, когда нас стали выводить в тюремный двор и сажать в "воронки".

Тюрьма буквально затряслась от грохота: тысячи людей колотили в двери и кричали нам что-то ободряющее. Я и не знал, что мы пользова-лись здесь такой любовью.

В "столыпине" нас разместили по клеткам. Мы с Иосифом и Гилей оказались в разных концах вагона; игнорируя угрозы конвойных, пере-крикивались на иврите: договаривались бороться за то, чтобы нас поса-дили в одну камеру.

Выяснилось, что в соседнем отсеке сидит Викторас Пяткус, руково-дитель литовской Хельсинкской группы. Мы с ним однажды встречались в Москве, когда московские правозащитники организовали для лито-вцев пресс-конференцию. Оказывается, и его судили в те же дни, что меня и Гинзбурга, и дали максимальный по его статье срок: десять лет заключения и пять -- ссылки. По статье "антисоветская агитация и про-паганда" Викторас осуждается уже в третий раз, то есть он -- рециди-вист. Поэтому у него не строгий режим, как у меня, а особый, на языке зеков -- "полосатый", ибо рецидивисты носят не черную арестантскую одежду, как мы, а полосатую. Это, в частности, означает, что нам ни-когда не встретиться в ГУЛАГе: ведь в соответствии с их правилами раз-личные режимы -- общий, усиленный, строгий, особый -- не пересека-ются нигде.

Однако как бы жестко ни была определена советская пенитенциар-ная система законами и инструкциями, для КГБ не существует ничего невозможного. В этом я убедился еще раз, когда через два месяца, в на-чале декабря, в мою камеру ввели крупного полного немолодого мужчи-ну в полосатой зековской одежде. Бритое лицо его показалось мне зна-комым.