Иван Тургенев - Том 9. Новь. Повести и рассказы 1874-1877 Страница 82

— Ваше превосходительство, — заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, — я полагал, что вам угодно было меня видеть — и снова допросить меня, что ли… Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем. Все, что он говорит, — для меня та же латынь.

— Позвольте… латынь! — вмешался Калломейцев заносчиво и пискливо, — а это латынь: бунтовать крестьян? Это — латынь? А? Латынь это?

— Что это у вас, ваше превосходительство, чиновник по тайной полиции, что ли? такой усердный? — спросил Маркелов — и слабая улыбка удовольствия тронула его бледные губы.

Калломейцев зашипел, затопотал ногами… Но губернатор остановил его.

— Вы сами виноваты, Семен Петрович. Зачем мешаетесь не в ваше дело?

— Не в мое дело… не в мое дело… Кажется, это дело общее… всех нас, дворян…

Маркелов окинул Калломейцева холодным, медленным, как бы последним взором — и повернулся немного к Сипягипу.

— А коли вы, зятек, хотите, чтобы я вам объяснил мои мысли — так вот вам: я признаю, что крестьяне имели право меня арестовать и выдать, коли им не нравилось то, что я им говорил. На то была их воля. Я к ним пришел; не они ко мне. И правительство, — если оно меня сошлет в Сибирь… я роптать не буду — хоть и виноватым себя не почту. Оно свое дело делает, потому — защищается. Довольно с вас этого?

Сипягин воздел руки горе.

— Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос — и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы — чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться — до некоторой степени поручитьея — за тебя, Сергей!

Маркелов сдвинул свои густые брови.

— Я сказал… и повторять сказанное не хочу.

— Но раскаяние? раскаяние где?

Маркелова вдруг передернуло.

— Ах, отстаньте с вашим «раскаянием»! Вы хотите мне в душу залезть? Предоставьте это хоть мне самому.

Сипягин пожал плечами.

— Вот — ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно…

— Тихо, благородно… — повторил угрюмо Маркелов. — Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!

— Мы о вас сожалеем, — продолжал усовещивать Маркелова Сипягин, — а вы нас ненавидите.

— Хорошо сожаление! В Сибирь нас, в каторгу, — вот как вы сожалеете о нас! Ах, оставьте… оставьте меня, ради бога!

И Маркелов понурил голову.

На душе у него было очень смутно, как ни тих был его наружный вид. Больше всего его грызло и мучило то, что выдал его — кто же? Голоплецкий Еремей! Тот Еремей, в которого он так слепо верил! Что Менделей Дутик не пошел за ним, это его, в сущности, не удивляло… Менделей был пьян и потому струсил. Но Еремей!! Для Маркелова Еремей был как бы олицетворением русского народа…

И он ему изменил! Стало быть все, о чем хлопотал Маркелов все было не то, не так? И Кисляков врал, и Василий Николаевич приказывал пустяки, и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым, все это — пуф? Неужели? И это прекрасное сравнение назревшего вереда, ожидавшего удара ланцета, — тоже фраза? «Нет! нет! — шептал он про себя, и на его бронзовые щеки набегала слабая краска кирпичного цвета, — нет; то все правда, все… а это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться — пулю ему в лоб! тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет… Убивают же шпионов, как собак, хуже чем собак!»

И представлялись — Маркелову подробности, как его схватили… Сперва молчание, перемигивания, крики в задних рядах… Вот один приближается боком, как бы кланяется. Потом эта внезапная возня! И как его оземь… «Ребята… ребята… что вы?» А они: «Кушак давай! Вяжи!..» Кости трещат… и бессильная ярость… и вонючая пыль во рту, в ноздрях… «Вали, вали его… на телегу». Кто-то густо хохочет… фай!

— Не так… не так я взялся…

Вот что, собственно, его грызло и мучило; а что он сам попал под колесо, это была его личная беда: она не касалась общего дела, — ее бы можно было перенести… но Еремей! Еремей!

Между тем как Маркелов стоял с головой, опущенной на грудь, Сипягин отвел губернатора в сторону и начал говорить ему вполголоса, разводя немного руками, выделывая двумя пальцами небольшую трель на своем лбу, как бы желая показать, что тут, дескать, у этого несчастного неладно, и вообще стараясь возбудить если не сочувствие, то снисхождение к безумцу. А губернатор пожимал плечами, то поднимал, то закрывал глаза, сожалел о собственном бессилии — и, однако, что-то обещал… «Tous les egards… certainement, tous les egards… — слышались приятно картавые слова, мягко проходившие сквозь раздушенные усы… — Но ты знаешь: закон!» — «Конечно: закон!» — подхватывал Сипягин с какой-то строгой покорностью.

Пока они так разговаривали в уголку, Калломейцев просто не мог утерпеть на месте: двигался взад и вперед, слегка чмокал, кряхтел, являл все признаки нетерпения. Наконец он подошел к Сипягину и поспешно промолвил:

— Vous oubliez l'autre!

— А, да! — промолвил Сипягин громко. — Merci de me l'avoir rappele. Я должен довести следующий факт до сведения вашего превосходительства, — обратился он к губернатору… (Он величал так друга своего Voldemar'a, собственно, для того, чтобы не скомпрометировать престижа власти перед бунтовщиком.) — Я имею основательные причины предполагать, что сумасбродное предприятие моего beau-frere'a имеет некоторые рамификации; и что одна из этих ветвей — то есть одно из заподозренных мною лиц находится в недальнем расстоянии от сего города. Вели ввести, — прибавил он вполголоса, — там у тебя в гостиной есть один… Я его привез.

Губернатор взглянул на Сипягина, подумал с уважением: «Каков!» — и отдал приказ. Минуту спустя раб божий, Сила Паклин, предстал пред его очи.

Сила Паклин начал с того, что низко поклонился губернатору, но, увидев Маркелова, не докончил поклона и так и остался, наполовину согнутый, переминая шапку в руках. Маркелов бросил на него рассеянный взгляд, но едва ли узнал его, ибо снова погрузился в думу.

— Это — ветвь? — спросил губернатор, указывая на Паклина большим белым пальцем, украшенным бирюзою.

— О нет! — с полусмехом отвечал Сипягин. — А впрочем! — прибавил он, подумав немного. — Вот, ваше превосходительство, — заговорил он снова громко, — перед вами некто господин Паклин. Он, сколько мне известно, петербургский житель и близкий приятель некоторого лица, которое состояло у меня в качестве учителя и покинуло мой дом, увлекши за собою, — прибавлю, краснея, — одну молодую девицу, мою родственницу.

— Ah! oui, oui, — пробормотал губернатор и покачал сверху вниз головою, — я что-то слышал… Графиня сказывала…

Сипягин возвысил голос.

— Это лицо есть некто господин Нежданов, сильно мною заподозренный в превратных понятиях и теориях…

— Un rouge a tous crins, — вмешался Калломейцев…

— …В превратных понятиях и теориях, повторил еще отчетливее Сипягин, — и уж, конечно, не чуждый всей этой пропаганде; он находится… скрывается, как мне сказывал господин Паклин, на фабрике купца Фалеева…

При словах: «как мне сказывал» — Маркелов вторично бросил взгляд на Паклина и только усмехнулся, медленно и равнодушно.

— Позвольте, позвольте, ваше превосходительство, — закричал Паклин, — и вы, господин Сипягин, я никогда… никогда…

— Ты говоришь: купца Фадеева? — обратился губернатор к Сипягину, поиграв только пальцами в направлении Паклина: потише, дескать, братец, потише. — Что с ними делается, с нашими почтенными бородачами? Вчера тоже одного схватили по тому же делу. Ты, может, слышал его имя: Голушкин, богач. Ну, этот революции не сделает. Так на коленках и ползает.

— Купец Фалеев тут ни ини чем, — отчеканил Сипягин, — я его мнений не знаю; я говорю только о его фабрике, на которой, по словам господина Паклина, находится в настоящую минуту господин Нежданов.

— Этого я не говорил! — возопил опять Паклин. — Это вы говорили!

— Позвольте, господин Паклин, — все с тою же неумолимой отчетливостью произнес Сипягин. — Я уважаю то чувство дружбы, которое внушает вам вашу «денегацию» («Экий… Гизо!» — подумал тут про себя губернатор). Но возьму смелость поставить вам себя в пример. Полагаете ли вы, что во мне чувство родственное не столь же сильно, как ваше дружеское? Но есть другое чувство, милостивый государь, которое еще сильнее и которое должно руководить всеми нашими действиями и поступками: чувство долга!