Никто не знает Сашу - Константин Потапов Страница 82

и сложно одновременно. Надо было просто держать ритм, менять ритм, компоновать и делать правильные склейки. Это чем-то напоминало создание песни, где вместо строк и аккордов – склейки и планы. И смонтировав пару роликов сам, он уже знал, как в следующий раз снимать что-то на телефон, чтобы сделать эффектный переход. Все уже делали видеоблоги – он лишь был запоздалым прибывшим, последним человеком на Луне – в советском скафандре посреди Луна-парка.

Когда они начали снимать фильм про него, всё изменилось. Он заметил, что она достаёт свою маленькую камеру в самых неловких и напряжённых ситуациях. Когда он меньше всего хотел бы, чтобы его кто-либо видел. Когда они с группой отказывались выступать в шатре на фестивале, чувствовали себя униженными, а та женщина давила на них, и они долго спорили, а потом согласились, а в итоге их слушало два с половиной человека. Или как они думали, что выступят на открытии магазина с книгами и пластинками, а их засунули в витрину на Невский, и они растерянно смотрели друг на друга, пока их подключали. Или как они упорно репетировали и спорили, ссорились, какую песню поставить следующей в сэт-листе, чтобы максимально разжечь толпу к концу, а в итоге на их концерт в том же Питере пришло тридцать человек, и они расстроенные сидели в гримёрке и до, и после концерта. И всё время она была где-то на периферии, с чёрным блестящим оком, передвигаясь боком, спиной, оглядываясь, чтобы не налететь на стул, стену, человеку. Её почти не было заметно, но он всегда ощущал её в такие моменты. Камера появлялась именно в такие моменты, и у него в голове невольно складывался фильм, в котором он выглядел конченным неудачником. Человеком, с устаревшей музыкой, который надеется на что-то, носится с группой, бегает, подключает провода, ругается с организаторами, звукачами, гитаристами, поёт свои ненужные героические песни… В такие моменты ему хотелось убить себя, её, разбить гитару, камеру, никогда не выходить на сцену. Но у них был минитур по подмосковным городам и Питеру, и запись материала в студии, и планировался большой тур с презентацией альбома, и это было не только его, это двигалось само, хотел он или нет, а она снимала.

Он пытался её отговорить. Не снимать это или это. Что это, Саш? Ну ты понимаешь, что. Не понимаю. Ну когда такое идёт. Какое идёт? Ну когда всё идёт не так. А ты что предлагаешь снимать, когда всё хорошо, Саш? Это же будет неинтересно. Ксюш, но я выгляжу идиотом. Ты выглядишь собой. Забудь про камеру и делай своё дело. А я буду делать своё. Я сделаю тебе крутой фильм.

Она не хотела его героя. Спокойного, мудрого музыканта, почти молодого, что преодолевает все трудности с улыбкой. Такой ей был не нужен. Ей нужен был он с трясущейся коленкой, в мятой рубашке с пятнами подмышек, растерянный, злой, нелепый. От этого он злился, и как обычно, не мог сказать ей прямым текстом, и злился ещё сильнее и в итоге взрывался.

Ксюш. Что? Убери камеру. Да что? Убери камеру, блядь. Блядь, за чем я вообще подписалась? Поговорим дома.

Эта была первая большая ссора из-за фильма, где они срывали кольца (он впервые – первый), кричали, били кулаком в стену, швыряли вещи, довели соседей до стука по батареям. Он кричал, что она выставляет его нелепым, немодным уродом, что она высмеивает его. Она кричала, что он самовлюблённый идиот, который не может довериться своей жене. Что она снимет про него крутой фильм. Он кричал, что фильм может быть каким угодно крутым, но только главный герой фильма – полный неудачник. Зачем она вообще живёт с ним, если видит его таким неудачником?

Да с чего ты взял, что я тебя так вижу? Да что я не вижу, как ты меня выставляешь неудачником. Да в чём я выставляю? Да во всём, зачем врать-то? Да ты достал меня, я действительно не хочу с тобой жить, потому что ты ноешь всё время.

Я же говорил.

Какой же ты урод. Ты просто ищешь подтверждения, что ты неудачник. И вот поэтому – да, Саша, да, ты неудачник. И ничего не добьёшься. Потому что носишься со своим уязвлённым самолюбием.

Класс! Спасибо! Не надо никакого фильма, Ксюша. Никакого фильма и не будет, Саша! Это я не хочу жить с тобой, Ксюша.

И он, обдирая фалангу, сорвал кольцо и швырнул ей в ноги.

Идиот. Мудак. Какой же ты мудак.

И она легко сняла кольцо и кинула в него. Звонко и зло сверкнула по кухне дуга.

Потом они ещё кричали самые болезненные вещи, он – что её испортила Москва. Она – что он боится показать себя настоящим.

Да не хочу я этой торговли собой. Я хочу просто песни петь. Твои песни не нужны никому – без тебя. Так мир сейчас устроен. Нужен человек, герой, ты не спрячешься больше. Да не прячусь я! Это просто неприлично. Приличия поменялись, Саша! Я не хочу так, не хочу, он сидел, обхватив голову на полу, не хочу ничего, оставьте меня в покое, зачем всем видеть меня уродом каким-то? Да, Саша, ты не урод. Все такие. И все увидели бы, что ты такой же. Узнали бы себя. Нет! Я не хочу, как все. Меня возненавидят таким. Да почему? Потому что я урод. Ты не урод. Ты где-то нелепый, но искренний и добрый. Тебя полюбят таким. Я не хочу, Ксюш. Саш, такого тебя – полюбят. Себя узнают. А то, что ты хочешь – скучная жвачка. Ну и пусть, я не хочу так. Саш, я понимаю, но… Чёрт, я так не хочу так жить. Ты сам это выбрал. Чёрт, блядь, не хочу так. Я понимаю, Саш. Я просто хочу петь. «Просто» теперь нельзя. Ты можешь просто, но это будет не то, малыш. Все хотят этого.

Ох.

Я понимаю, Саш. Прости меня, Ксюш. Ладно. Прости, я всё испортил. Мне просто очень… мне не хочется. Я понимаю. Но если ты хочешь хорошее кино, надо так.

Ох.

Я понимаю, Саш.

– Прости меня, Ксюш.

– Ладно. И ты прости.

Они легко нашли его кольцо, а вот её искали долго, легли спать и нашли только под утро.

И теперь он позволял зрачку камеры плыть где-то с краю, но всё равно чувствовал его – плечом, щекой, лопаткой – с досадой, раздражением. Опять его снимают в самый сложный момент. Но он