Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 84

Я не проверял именно по этой причине: боялся, что не будет ни одного.

– Я все надеялся, что ты позвонишь, именно поэтому в конце концов и отправился в спортзал.

– Безупречная логика, да? И тейлефон, надо думать, по той же причине выключил.

Отпираться было бессмысленно.

– Все как я сказала, Князь: я готова.

Я не понял, что именно она имеет в виду, а спросить побоялся. Ясно было одно – в этой фразе звучит дерзко-напористое: теперь твой ход.

– Можешь просто поцеловать меня, без всяких пререканий?

Она подалась ко мне, дотянулась до шеи, опустила воротник-стойку и поцеловала меня в шею – необычайно длительно и чувственно для первого поцелуя.

– Я уже час таращусь на твою кожу. Не могла не попробовать на вкус, – сказала она, дотрагиваясь до кожи у моих глаз.

– А я уже который день таращусь на твои зубы.

То был лишь первый из множества поцелуев. Ее дыхание отдавало хлебом и песочным печеньем.

По последнему бокалу нам налили за счет заведения – расстаралась официантка, которая всю эту неделю работала в ночную смену. Мы сидели на банкетке, боясь пошевелиться из страха, что любое движение или сдвиг разрушит чары и утащит нас вспять к сомнениям и разбитым сердцам, притаившимся совсем рядом. Вернувшись из уборной, Клара обхватила меня руками и тут же принялась вновь целовать в губы. Я поверить не мог, как быстро все происходит.

– Ты на вкус просто чудо, – сказал я.

А потом она попросила:

– Только не дай мне понять, что это происходит лишь у меня в голове. Я же тебя знаю. И себя тоже. Я этого хочу, но при этом предвижу, до чего ты меня доведешь, и очень, очень боюсь, что этим и кончится.

Я понятия не имел, о чем она.

– Нет у тебя ко мне ни веры, ни доверия? – спросил я.

– Ничуточки.

В минуты самой беспредельной нежности чувствовались зазубрины у нее на языке.

Мне пришло в голову, что она, видимо, то же самое думает и обо мне. Если бы она спросила меня, доверяю ли я хоть кому-то, я ответил бы так же.

В какой-то момент я сказал, что пойду в туалет.

– Уложись в одну минуту, а то я впаду в пандстрах, решу, что ты сбежал через какие-нибудь крысиные задворки, и просто уйду – я знаю, что этого мне не выдержать.

– Я просто пойду пописаю, можно?

Но на пути в туалет мне пришла в голову эта мысль: сегодня я с ней пересплю, а завтра посмотрим. Интересно, сможет ли она в постели стать еще более страстной, чем здесь, на банкетке, – или внезапно превратится в одну из тех, кому подавай вот это и вот это, этого побольше, а этого поменьше, прошу не кусаться – или нас обуяет животная похоть, мы сорвем друг с друга одежду, едва переступив порог лифта, скрывшись с глаз ее швейцара? Или будет пламя свечей, парк Штрауса за спиной, а снаружи за нами станет присматривать «Князь Оскар», а мы будем нагими стоять у окна и смотреть в ночь, точно два бессонных волнореза, и станем раз, еще раз и еще много-много раз слушать «Благодарственную песнь выздоравливающего» Бетховена? Или все будет так, как и всегда с ней: порывы студеного зимнего ветра на минном поле с опаляющими гейзерами? В туалете я взглянул на свое отражение в зеркале и улыбнулся ему. Я выпил две – нет, три порции виски. «Привет», – поздоровался я наконец. «Привет», – ответил он. Потом я опустил глаза на синьора Гвидо, мое тихое и терпеливое приемное дитя. «Кто тут мужчина?» – спросил я наконец. «Ты мужчина», – ответил я, глядя, как он выполняет свою вспомогательную функцию. «Кто тут тебя любит?» «Ты», – ответил он с прежней жеманной улыбочкой на лысой макушке. «Нынче твой миг, эта ночь – твоя ночь, плут ты беспардонный».

Стоя перед писсуаром, я прислонился лбом к холодной блестящей стальной трубе, соединявшей его со сливным бачком – на ней скопился конденсат, – и просто замер, радуясь холодку, вдавливая лоб в огромную стальную шестиугольную гайку, улыбаясь про себя всякий раз, как в голове звучало: «Кто тут мужчина? Ты мужчина. Кто тут мужчина? Ты мужчина». Я едва не расхохотался. Лучший миг моей жизни я провел перед писсуаром. Только, пожалуйста, не делай так, чтобы я ее разлюбил, не надо, чтобы я все это профукал и проснулся пресыщенным или безразличным. Не надо.

Я вернулся к Кларе – она тут же ахнула.

– Что с твоим лицом? Ты упал?

Я понятия не имел, о чем она. Я был занят другим – как бы не пошатнуться, садясь.

«У тебя на лбу какая-то ссадина – нет, синяк». Она нежно до него дотрагивалась. Может ли женщина, способная пронзить меня навылет одним словом, проявлять такую заботу о моем лбе? Я дотронулся до своего лба. Никаких сомнений – на коже вмятина. Что ли, кровь идет? Как такое могло случиться? Потом я вспомнил. Стальная гайка – видимо, я целую вечность простоял, прижавшись к большой гайке на стальной трубе.

– Стоит взглянуть – и сразу хочется до тебя дотронуться. Ты чего так долго? Что вы там на самом деле делали, Князь?

– Клара Бруншвикг, вы меня шокируете.

Мы снова поцеловались. В тумане ласк и объятий я вдруг понял, зачем люди соединяют свои губы. Вот зачем люди целуются, все думал я, – такое может говорить себе пришелец с далеких звезд после первого сопряжения с человеческим телом: «Вот зачем они это делают». А что же я делал раньше? – хотелось спросить. Кем я все это время заполнял свою жизнь? И что в ней делали все эти женщины? Почему, зачем, ради какого удовольствия, цели – когда совершенно ясно, что принимал я любви чуточку, а отдавал еще меньше? Просто чтобы не скучать в выходные? В каких розовых садах я так и не вышел из дремы, чем мы там обменивались в гомоне Любовных Слияний? Или это неважно, главное – чтобы суда приходили, торговля не хирела, в порту кипела жизнь: люди, сделки, места, грузы, покупай, продавай, бери взаймы – но в конце мы всегда, всегда остаемся в одиночестве, когда над долиной пандстраха опускается ночь.

Стоит ли задаваться вопросом, почему сейчас все иначе?

Тогда, в туалете, я улучил минутку проверить, есть ли в телефоне сообщения. Она звонила восемь раз, но ничего не сказала. С чего я взял, что