Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 84

У Марьяны, он чувствовал, помрачнел и сделался горьким, одиноким взгляд. Выпрямилась Марьяна, тоже посмотрела в воду, подумала о чем-то своем. Лицо ее обострилось.

Ежов по-прежнему лежал на палубе, подтянувшись головою к выемке в борту катера, смотрел вниз, ловил глазами стремительные блестки, уносящиеся за корму, в отвалы пены, будто старался проникнуть взглядом в волжскую глубь. Он искал ответ на вопросы, что мучали его. Искал и не находил. Ему было постыло. Он чувствовал себя виноватым, обойденным и одновременно страшно обязанным одному из людей. А может быть, и всему человечеству – обязанным за собственное спасение, за то, что его оставили в этой жизни, не вычеркнули из нее.

Вывернул голову, зацепил щекою за горячее, пахнущее краской железо, посмотрел на Марьяну, на водолазов, которые расположились на палубе «адмиральского» катера, подумал печально: молчат люди – ни крепких, обычных для таких компаний шуток, ни пачки сигарет, передаваемой по кругу, ни добрых мужицких улыбок, ни смешных подначек, скрашивающих производственный быт, ничего этого нет. Снова переместил глаза на Марьяну. Глаза у нее были, как на старой иконе – огромными, светлыми, была сокрыта в них печаль. Ежов, с трудом разлепив губы, улыбнулся Марьяне. Именно такой, строгой, суровой и одновременно нежной она являлась к нему в видениях, окутанная призрачным светом, – являлась как спасение, когда он бредил, когда явь у него перемежалась с бессознательной одурью, сон с действительностью. Ежов слепил и разлепил темные покусанные губы, прислушался к дрожи палубы, затем произнес то, что он все это время хотел произнести, но никак не мог собраться с духом, все оттягивал момент:

– Марьяна, ты вот что… – голос его был хриплым и спокойным. – Ты вот что, Марьяна… Причалим сейчас к берегу и давай навсегда простимся с тобой. Ладно? Не могу я теперь так с Пчелинцевым, ясно? Ведь если бы не он, я б уже покойником был. – Послушал снова, как трясется палуба, какой сложный звон раздается в железном нутре катера, добавил: – В общем, будь счастлива, Марьяна.

Подвинулся опять к выемке и снова стал смотреть в воду, стремительно уносящуюся за корму катера. Чего он искал в этой воде – неизвестно. Трудно прощаться со своим прошлым, отсекать то, что было, людей и прожитые дни, переходить в новое временное качество, трудно, но надо, ибо в этом сокрыт закон движения вперед, закон развития, закон человеческого мужания, в конце концов.

Опустив голову, – со стороны посмотришь: ну, будто школьница, которую сильно обидели, – Марьяна двинулась назад, к Пчелинцеву. И хотя произошло то, что должно было произойти, она действительно чувствовала боль и обиду – ее потрясли, буквально опрокинули навзничь слова Ежова. Они прозвучали как удар, были неожиданными, хотя, честно говоря, ничего неожиданного в них не крылось, – и Марьяна это прекрасно понимала. Даже более – она сама хотела произнести эти слова. Но Ежов не дал ей возможности совершить этот поступок, он и тут… в общем, опередил он Марьяну, причинил боль не только душевную, но и физическую. У нее затряслось, задрожало, словно в плаче, лицо, но она справилась с собой – к Пчелинцеву не стоит являться заплаканной, он не должен ничего знать. Просто не нужно ему знать о происшедшем, о Марьянином унижении.

Пчелинцев сидел в прежней позе, укрепив на поручне ладони, одна поверх другой, сверху руки свои он придавил подбородком. Марьяна даже не успела приблизиться к нему, как он почувствовал ее приближение, спросил тусклым, лишенным всякого выражения голосом:

– Это ты, Марьяна?

Марьяна молча кивнула головой, потом, разобравшись, что кивок ее Пчелинцев не увидит, откликнулась как можно более весело:

– Я!.. Через десять минут, говорят, в Астрахани будем. – Присела рядом. Сощурив глаза от солнца, заглянула за борт: – Ну как, не полегчало?

– Нет. К сожалению, нет… Еще хуже сделалось.

– Пройдет.

– Может быть, может быть… – задумчиво, с далекой внутренней болью произнес Пчелинцев, покрутил головою, будто воротник давил ему на горло.

– Сергей, ты простишь меня? – снова задала неожиданный вопрос Марьяна.

А впрочем, почему неожиданный?

Им обоим почудилось в эту минуту, что исчезли, буквально целиком растворившись в воздухе, все звуки вокруг, и наступила тишина, полая и страшная тишина одиночества, очень похожая на ту, что ощутил Пчелинцев, когда в первый раз нашел себя – именно нашел – в черном, залитом водою кубрике. Пчелинцев сглотнул твердый сухой комок, возникший в горле. Поскольку этот комок возникал часто, даже очень часто, то неудобство и щемящая боль были уже не такими сильными, как раньше. Поморщился и собрался было произнести одно короткое слово «да», но остановил себя. В нем вдруг родилось совершенно новое ощущение, очень схожее с застарелой обидой. Но это была не обида, нет – было что-то совершенно неведомое ранее и не застарелое – родилось это ощущение совсем недавно. Не суждено ему было исчезнуть. И вот почему не должно оно сойти на нет. Подобно тому как Марьяна увидела Пчелинцева со стороны абсолютно непознанной, доселе бывшей в тени, так и самому Пчелинцеву Марьяна открылась совершенно новой, незнакомой. В том, что ее жизненная дорожка-веревочка перехлестнулась с ежовской, есть некая закономерность. Не случайность, а закономерность. А раз это закономерность, то значит, что жизненный зигзаг может повториться. Он повторится, обязательно повторится, вот ведь! А раз так, то не лучше ли перетерпеть все сразу, всю муку одолеть скопом и, выйдя из этого чистилища уже другим, изменившимся, продолжить свою жизнь в иной плоскости, лишенной прежней боли, с зарубцевавшимися ранами? Что-то несогласное вскричало в Пчелинцеве, враз выбив слезы из глаз, но он осадил в себе этот крик и, боясь, что мужество оставит его, он обратится в тряпку и не сможет сделать то, что вдруг решил сделать, проговорил по-прежнему глухим, совершенно не изменившимся голосом:

– Все это семечки сейчас, Марьяна, – прощу я тебя или не прощу. Мелочь все это, полова… Мы с тобой жить по-старому уже не сможем, Марьяна. Никогда уже не будет того, что было… Никогда не вернется наше с тобою прошлое. Милое прошлое, – употребил он ласковое слово, несколько чуждое его речи, прислушался к тому, как оно прозвучало, какое оно девчоночье. Действительно, девчоночье, а не мужское. Проговорил твердо, обрубая канаты, связывающие его корабль с берегом: – Никогда.

Марьяна закрутила часто-часто головой, не соглашаясь с Пчелинцевым, ощутила тепло на щеках – это покатились соленые слезы из глаз, враз сделали лицо мокрым.

– Да ты что, Сергей? – выдохнула она шепотом. – Все вернется, все-все! И то, что было, повторится, обязательно