Парад планет - Евгений Филиппович Гуцало Страница 87

— Ой, не щекочи меня, Мартоха!

А она, лукавая, чтоб досадить мужу, который вот так надумал опередить научно-технический прогресс, одной рукой щекотала муфту сцепления, а другой стала щекотать радиатор. Конечно, тут смех разобрал бы и трактор, а что уж говорить про тракторозавра Хому, который даже в бытность свою обыкновенным человеком любил отпускать смешки из гречневой корчажки! Вот он и хохотал, играя карими глазами, содрогаясь туловищем и вибрируя колесами.

— Прекрати, Мартоха, — умолял ее, — а то уже колики в основном цилиндре гидравлической системы! Хватит, что-то булькает даже в масляном насосе!

— Я тебе не сделаю худого, — посмеивалась проказница Мартоха.

А у тракторозавра Хомы слезы от смеха выступили не только на глазах, а и на фарах.

— Мартоха, ты не русалка, а я не парубок, я тракторозавр, у меня от твоей щекотки сводит педаль ножного управления регулятором топливного насоса. Если я сделаюсь от смеха калекой, кто меня такого отремонтирует, об этом ты подумала?

— А ты обо мне думал, когда в тракторозавра превращался, а? Ты со мной посоветовался? А как ты теперь в паспорте будешь записан, какой у тебя пол, национальность? Тебя мать таким не рождала, сроду таких украинцев на свете не бывало. Разве песни или сказки для таких тракторозавров складывались? Кому нужен такой муж?

— Не сердись, — буркнул Хома, — теперь яблоневские женщины еще больше потянутся ко мне, чем прежде. Сразу и муж и тракторозавр — не одна позавидует такому хозяину!

Мартоха, сплюнув через левое плечо, пошла в хату, а Хома тем временем зажег фары, потому что на дворе стемнело, на Яблоневку опустилась ночь. И возникла у него вдруг под большими осенними звездами в голове мысль об Экклесиасте, сыне Давида, царя иерусалимского. Говорил этот проповедник, что суета все, что нет ничего нового под солнцем, поколение уходит и поколение приходит, а земля извечно стоит. И мудрость — это погоня за ветром. Во многой мудрости много печали, кто умножает познания, тот умножает скорбь. Не остается памяти о мудром, как и о неразумном, на вечные времена, и все забывается, и мудрый умирает так же, как и неразумный. Лучше доброе имя от оливы хорошей, а день смерти человека — от дня ее рождения. Хуже смерти — женщина, это ловушка, ее сердце — тенета, а руки ее — цепи. Веселись, но помни про дни темноты. И миндаль зацветет, и отяжелеет кузнечик, и исчезнут желания, ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы, доколе не порвался серебряный шнурок, и не разорвалась золотая повязка, и у ручья не разбился кувшин, и не сломился круг, и не канул в криницу… И вернется прах в землю, а дух возвратится опять к богу, который дал его! Бесплодная суета сует — все!..

Вот такие нахлынули мысли в звездную осеннюю ночь на тракторозавра Хому, но он, конечно, ничуть не был согласен с проповедником Экклесиастом! Ибо мудрость — все-таки не уловление ветра, ибо Мартоха таки не ловушка, да и разве рождался уже под солнцем когда-нибудь хоть один предшественник тракторозавра? Были ихтиозавры, динозавры, кентавры, но свет еще не видывал такого самодельного и самочинного тракторозавра, как Хома, и хотя и возвращается ветер на круги своя, но в эпоху научно-технической революции родилось и немало нового, и мудрость — это не уловление ветра!

Вскоре Мартоха принесла из хаты макитру вареников с сыром и, забравшись в кабину, угостила Хому. Наработавшийся за целый день, он уминал их с таким волчьим аппетитом, что аж за ушами хрустело, аж в воздушном фильтре всхлипывало, аж в основном цилиндре гидравлической системы булькало.

— Как мы теперь заживем? — спросила Мартоха, кончиками пальцев нежно касаясь рулевого колеса, словно это была теплая мужская рука.

— Как ездила на мне, так и дальше будешь ездить! — заверил тракторозавр Хома. — Только теперь с большей скоростью.

— А не будем жить так, как кошка с собакой?

— Мартоха, не бил я тебя кулаками и ногами, не буду бить и рычагами и колесами!

— Может, теперь ты станешь как тот, что не бьет, не ругает и ни в чем не помогает?

— Мартоха, что должен сделать, сделаю сегодня, а что должен съесть, то съем завтра!

— Не дай бог коня ленивого, а тракторозавра ревнивого!

— Мартоха, мои сердце и мотор к тебе летят, мои глаза и фары на тебя глядят!

— Пой, Хома, песню, она длинная…

— Мартоха, жила ты со мной в платьице и в счастьице, эге ж? Хоть я и тракторозавр, но будет у тебя в жизни и радость, и сладость.

Мартоху радовало, что тракторозавр Хома не отвернулся от яблоневской народной мудрости присловий и поговорок, как это порой случается с некоторыми, которым еще ой как далеко до настоящего тракторозавра, а они уже не только от своей мудрости отбились, а и к чужой не прибились.

Млея сердцем, как в девичестве, Мартоха льнула к законному своему тракторозавру Хоме, и запах бензина и солярки волновал ее не меньше, чем когда-то запах табака и здорового пота. Тракторозавр Хома также прижимался к Мартохе, ибо, став научно-техническим чудом, он любил свою родную жену не меньше, чем когда-то, а может, и больше. Эге ж, больше, ибо, имея мощный двигатель и много лошадиных сил, он теперь и любил Мартоху всеми этими силами, а не только одной своею. От прикосновения ласковой женской руки к баранке Хома испытывал блаженство не только в двигателе или в генераторе, а и в дифференциале, и в педали ножного управления регулятором топливного насоса, и в выхлопной трубе. И когда Мартоха наступила ногой на педаль управления тормозами, тракторозавр Хома даже застонал от удовольствия, аж завибрировал капотом и колесами, а фары у него то открывались, то закрывались.

— Ой, Мартоха, — прошептал он, — кто кого любит, тот того и голубит.

Наконец Мартоха так пылко прижалась к тракторозавру Хоме, что его насквозь будто сладким током пронзило — и от этого тока вдруг заработал двигатель внутреннего сгорания, потревожив тишину ночную громким рокотом.