Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 89

Я сразу понял: день предстоит неважнецкий. Придется поставить себя на паузу, найти тихое местечко и зверьком, впадающим в спячку, прекратить дышать, замереть, не строя планов, и ждать ее звонка.

К одиннадцати я не выдержал. Навел дома порядок – надо же приниматься за работу. Но работать дома не хотелось, поэтому я отложил все в сторону, решил оплатить счета, попытался ответить на электронные письма. Ни на чем не мог сосредоточиться. Взял бумажник, ключи, надел шляпу и вышел.

Официальное начало жизни без Клары. Спускаясь на лифте, в котором она так громко смеялась, я повторял про себя: официальное начало жизни без Клары.

Я знал, что нет причин отчаиваться, возможно, прямо сегодня вечером мы вместе пойдем в кино, но одновременно подозревал: что-то треснуло, лучше отрепетировать утрату заранее.

Потом мне пришло в голову, что, репетируя утрату, чтобы смягчить утрату, я как раз и навлеку на себя ту самую утрату, которую пытаюсь предотвратить.

Бредовые у вас идеи, Князь.

Эта мысль меня едва ли не позабавила. Сама попытка продумать худшее развитие событий именно к нему, скорее всего, и приведет; возможно, она сумела отследить на моем лице или в голосе ярость, которая всякий раз охватывала меня при мысли, что я ее потеряю, – и обиделась.

Я дошел до западной части Центрального парка, потом решил перейти на Ист-Сайд и отправиться в Мет. Мне нравилось шагать по конной тропе, нравилась меловая белизна города зимними утрами – предтечами несчастных дней, когда солнце делается белесым задолго до заката. Мне даже нравилась подмерзшая, творожистого цвета земля – приходилось сосредотачиваться на хрусте шагов, и я шагал через парк, точно инвалид, который заново учится ходить, а перед глазами все время стоял ее образ, и я вслушивался в звук шагов – хруп-хряп-хряп-хруп-хряп-хряп, как же мне нравился этот день. Будь мы вдвоем, нам бы тоже понравилось, она бы все время пресекала все восторги, подбрасывая новую, более бойкую форму восторга. Мы дружно хрустим каблуками, шаг за шагом, каждый пытается первым раздробить встречные льдинки.

Ты никогда не простишь меня за вчерашнее, да?

Я никогда не поставлю тебе вчерашнее в вину. Но ты, возможно, прав.

Не надо это повторять.

Я чувствовал, как оно надвигается – белизна подступает, расползается театральным туманом, обволакивает город своим давящим цветом яичной скорлупы и вываренного миндаля, так похожего на грязный светло-серый оттенок промышленных катаракт, что гудят вдалеке. Давящая белизна дня плыла перед глазами.

Я весь день буду один. Может, и завтра, кто знает. А хуже всего – нет такого человека, с которым мне хотелось бы быть, чтобы развеять одиночество. Есть кому позвонить. Но мне никто не нужен. Можно сегодня пораньше пойти в кино, но фильмы, особенно после последних четырех вечеров, только глубже ввинтят лезвие мне в сердце – выходит, фильмы, былые мои верные союзники, перешли на ее сторону. Почему ей всегда находится с кем побыть? Почему человеку, выкованному в той же кузне, что и я, нужно собирать вокруг себя столько людей? Ответ меня напугал: потому что она – не ты, не твой близнец. Все просто. Или может так быть, что она однотипна и тебе, и всем остальным? Женщина, которой она становится рядом с ними, тебе совсем незнакома, у того, чем она с ними делится и чего от них хочет, есть имена, которые при тебе она не назвала ни разу.

В этом нет сомнений. Я проведу день один и научусь смотреть правде в глаза. Возможно, дело тут вовсе не в ней. Дело в желании, ожидании, надежде, неспособности понять, чего я хочу и почему. И это существо из плоти и крови, настолько волевое, что способно взглядом искривить железный прут, – была ли она еще одной метафорой, алиби, заменой вещей, которые не случились, того, что сближает, но не поддается? Я тонул, а не плыл к Белладжо. Я оказался на задворках мира, и там, на задворках мира, я и проживаю свою жизнь, тогда как она… ну, она просто меня послала. Да, вот оно, дешевое, пошлое, убогое слово: она тебя послала. От одной крайности в другую. Зуб за зуб.

А хуже всего – тому не было никаких объяснений.

Добравшись до Ист-Сайда, я смотрел, как зажигаются красные огни светофоров – бип, бип, бип – расплывчатые красные ореолы вдруг протянулись аж до Шестидесятых улиц, преждевременно сотворив чары вечера, – чем, казалось, стерли весь этот ставший сплошной большой ошибкой день, чтобы восстановить видимость покоя к закату.

Но тут внезапно вновь загорелись зеленые сигналы, и день оказался куда моложе, чем я надеялся, я понял, что до обещанной ею послеполуденной поры еще много часов – пять тягучих часов, весом в пять долгих зимних полудней, до того момента, когда я выйду из музея, глядя, как туристы блуждают по сходящимся коридорам, которые все ведут к одному безответному вопросу: «Князь, ты сходишь с ума?»

Я посмотрел на точки зеленых огней на Пятой авеню. Они выглядели очень жизнерадостно – так девушки на стойке приема хлопают накладными ресницами, произнося сдержанные, незначительные, бодрые слова приветствия клиентам, которые потеряли все: на одном конце стойки – пуансеттия, на другом – вечнозеленый бонсай, веселые и безжалостные, как все поздравления с праздником, как сегодняшний день, как само Рождество, как рождественские вечеринки с Кларами или без или чаша с пуншем в самой их середине. Не принес с собой собственное тепло – у этих огней нет для тебя лишнего. Они мигают по всему городу, точно праздничные гирлянды, и от них ни радости, ни любви, ни света, ни уверенности, ни покоя, ни избавления от боли. Все эти слова, слова, слова, что будут меня терзать, не спасут, только помашут – почему я схожу с ума?

Можно сходить с ума, зная, что сходишь с ума? Скажи мне, Клара.

Попроси кусок пемзы.

Ответь почему.

Это квантовая история, друг мой, а ответ одновременно и – да, может, и сходишь, и – нет, не может быть – и то и другое одновременно.

Если я знаю, что ответ и да, и нет, но одновременно этого быть не может, – я все равно схожу с ума?

Джеронимо не знает, Джеронимо не скажет.

Я знал, что делаю. Собираю в кучку обломки – так мой отец, когда память стала ему изменять под воздействием морфия и еще морфия, длинными пассажами цитировал Гете и Расина, чтобы показать: он помнит обоих в