Михаил Танич - Играла музыка в саду Страница 9

Так что сказали бы уж просто осел, а не эзель, герр учитель, может быть, я и явился бы к вам на следующее занятие. А пока я еще поплаваю на мелкоте, выныривая иногда и поглядывая, а не сперли ли еще мою скрипку-половинку и голубой портфель, в котором - выпуски Шерлока Холмса и родительские 30 сребреников, которые я не принесу вам сегодня и вообще, господин Гааг!

Вот и все! И не будет на свете еще одного несчастного, неправильно выбравшего профессию, бездарного скрипача! А будет долгая гулянка всех уличных огольцов по кондитер-ским на Ленинской улице. Цены: 5 копеек за пончик с повидлом, обсыпанный сахарной пудрой, и 13 копеек за пирожное сенаторское, очень популярное у детворы.

А у нас - бесконечные тридцать рублей, которые не так просто истратить (смотри цены!). И так минимум неделя до прихода к нам - вот уж было мне не догадаться, что такое возможно! - жены учителя музыки с вопросом: "Что с Мишенькой?"

С Мишенькой было плохо. Пустивший на самотек воспитание сына, вечно занятый строительством и преферансом, папаня дал волю обиженным чувствам.

Ремень гулял по моей ниже спины (вышел из положения, чтобы не ошарашить вас задницей), а я лежал и ощущал себя не менее чем декабристом. Терпел и знал, что наконец-то со скрипочкой покончено навсегда.

С тех пор скрипка в моем сознании почему-то связана с ремнем, хоть на самом деле без ремня если что и не может обойтись, так это, конечно, гитара.

ЛУЧШЕ ТАТАРИНА!

Вот вспомнилось, ни к селу ни к городу! Наверное, Макашова в Думе увидел по телику.

Лежу, перепуганный плохой кардиограммой, в поликлинике Литфонда. Велено не двигаться, и ключи от "жигуленка" отобраны как бы навсегда. Ждут машину "скорой помощи", чтобы прямехонько везти меня в реанимацию.

Вас возили

В реанимобиле?

Я в нем был

И скажу вам

Комфорт.

Мы летели,

В сирену трубили,

Как ночной

Президентский эскорт.

Вы лежали

На койке распято?

Я лежал,

И маячила смерть,

И качалась шаландой

Палата

Из-под ног

Уходящая твердь.

А тут заходит к врачу Стасик Куняев за рецептом - давно, говорит, не сплю без снотворного. Он уже к этому времени поставил на черную сотню, а до того долго мотался - от беленьких к черненьким. Он сказал что-то сочувственное, мол, оклемаемся и еще поиграем в футбол!

Было как-то дело в Малеевке: зимой приходит он ко мне в коттедж, приглашает покатать мячик. "Ботинок, - говорю, - нет подходящих!" "Я тебе свои одолжу!" - И дал совсем почти новенькие высокие финские сапоги. "Повалили!"

И били мы с ним друг другу по голу, он - мне, я - ему, до третьего пота. И он, дилетант в этом деле, зауважал меня ненадолго, как профессионала.

А я, размочивший в снегу его новые желтые ботинки, зауважал его: ишь какой добрый, ботинок не пожалел. Я уже знал его хоть и заемное, но известное стихотворение "Добро должно быть с кулаками". И мы закончили матч в пользу дружбы, и я подумал: "Видно, и впрямь он добрый человек, этот Стасик Куняев!" Больше мы не виделись до самого вот этого моего инфаркта. Он жил уже с копьем Георгия Победоносца. Зачем-то я спросил его, долго не встречал:

- Стас, ну где ты видел этих русофобов, что это такое, я лично не встречал.

- А я встречал. Выкарабкивайся! - сказал он уже в дверях.

И я помчался навстречу смерти, которая, оказывается, тогда еще не пришла.

Если быстро не ходить,

Если баню отменить,

Отказаться от мясного,

От задиристого слова,

Заменить холестерин

Весь - на нитроглицерин,

Да на палку опереться,

Да на солнышке не греться,

Ничего не поднимать,

Никого не обнимать,

В синем море не купаться,

Лишний раз не волноваться

И гостей к себе не звать

Можно жить да поживать

При-пе-ваючи!

А тогда я подумал: ну, откуда в тебе этот нацизм, Стасик, если сам ты не такой уж русский, и может быть, даже из татар - фамилия-то какая, Куняев, вовсе не от слова "конь"! Откуда? И еще подумал: незваный гость хуже татарина! Но исправился: незваный гость лучше татарина!

СВЕТЛЫЙ ЯР

Начиналась новая жизнь. Я спрыгнул на шоссе с телеги, и возница сказал:

- Вот так, полем, напрямик, версты полторы - и Светлый Яр.

Идти было трудно, вязко в размокшем поле, и грязь по резиновым сапогам поднималась, измазывая одежду до полного неприличия. Весь вечер будущий литсотрудник районной газеты "Коммуна" отмывался и очищался в Доме колхозника перед визитом к главному редактору, а утром был обласкан этим интеллигентным человеком, Виктором Николаевичем Абловым, таким нетипичным для партийных чиновников, кажется, с какой-то сучковатой биографией. Ему нужен был работник, который умел бы хоть как-то писать; те, кто был, могли только собирать материал. А я к тому времени уже делал первые шаги на типографской бумаге.

И вскоре, отдышавшись, я выстрелил большим фельетоном "О чем южжат поросята?" Вот так, по-местному - "южжат"!

Что касается личной жизни, то я шел по светлоярской грязи и думал только о Лиде, переполненный каким-то новым чувством, которое пышно называется любовь с первого взгляда, но я не пафосный человек, нет слова более точного, но я и менее не знаю.

А Лиду я встретил так. Я работал мастером в котловане Сталинградгидростроя, на монтаже бетонного завода на перемычке. Большая стройка - это большой бардак. Десятки организаций делают свое муравьиное дело, и только главный инженер, один он знает, для чего эти тысячи людей прибыли сюда в набитых поутру до драки автобусах, приседающих на дифференциал. И что они, собственно, здесь роют, варят и бетонируют. Моя организация называлась без поэзии - "Строймехмонтаж", и это, понятно, несмотря на непонятное слово, означало, что мы монтируем строительные механизмы.

Это теперь вольготно: придумал дурацкое слово "УРС", завел бухгалтера, несколько оборотистых нахалов - и гони левые концерты, пока не поймешь, что надо обзаводиться охраной. А раньше - "Строймехмонтаж". Вот как!

Итак, я занимался мышиной возней в котловане, чувствуя себя невостребованным Архимедом, которому пока не дали точки опоры.

Первая жена Ира не ждала меня, как Пенелопа, пока я мотал свой лесоповальский срок, мы были друг другу ничего не должны, и вскоре я уйду от нее навсегда, имея при себе: подушечку-думку, вышитую крестиком, - 25 на 25, книжку "12 стульев" (из мебели) и мельхиоровую чайную ложку (в романе, помните, было ситечко?). Да мне ничего больше, в общем, и не принадлежало в ее доме.

Так, налегке, я и шел тогда по непролазной глине в свои "Районные будни", газету "Коммуна", в поисках точки опоры в виде фельетона "О чем южжат поросята?". Шел и мечтал о Лиде, которую, все никак не расскажу вам, я встретил так.

Имея вольное хождение, забрел я на 7 ноября, в самый престольный советский праздник, в общежитие молодых специалистов, в компании с Юрой Абихом и двумя девушками. Юра был залетный, случайный на гидрострое киноартист, белокурый красавчик, казавшийся нам по-теперешнему Аленом Делоном. Он сыграл недавно какую-то роль в кинофильме "Звезда", и одна из девиц, естественно, была от него без ума. Непростая, между прочим, девица - из самых настоящих, сбереженных бабушками в Астрахани, подлинных - не падайте в обморок - князей Голицыных! А про поручика Голицына мы еще не слыхали. Зато Юра привез нам романс Пастернака "Мело-мело по всей земле, во все пределы", и спел его. Хорошо, как никто после в моей жизни. Не знаю, куда потом делся этот безусловный авантюрист.

Не придал бы он детективный привкус моей такой заземленной и романтической истории.

Общежитие гуляло. Роскошно накрытый стол: икра кабачковая и свекла маринованная - сколько хочешь, в банках, а еще, разумеется, селедка с луком, а может быть, даже и одесская, с размолотыми копытцами, колбаса. Но вечер был интеллектуальным - пели песни и читали стихи.

И одна девочка, была она тростиночкой, в голубом, очень даже столичном крепдешиновом платье с моднейшими переплетениями, взяла в руки семиструнную гитару и под крики: "Лида, спой "Осенние листья"!" - начала перебирать струны. Она негромко, по-актерски запела, и я ее разглядел: девочке на вид было лет пятнадцать, еле заметная грудь, зеленые глаза и невиданной длины ресницы - как приклеенные. Ресницы "прикололи" ловеласа, как бабочку. Когда теперь я любуюсь ее красивой грудью, мы говорим друг другу: "Наши достижения".

- А теперь, - сказала девочка, - я спою вам две песни нашего поэта Михаила Танича. Музыку, какую-никакую, я подобрала сама. - Она не знала, не могла знать, что это за незваные пришельцы навестили их тем вечером, что этот вылупившийся на нее тридцатилетний старик и есть "наш" Михаил Танич, стихи которого частенько заполняли местную безгонорарную газету.

Не знаю, как звучали первые в жизни песни на стихи Михаила Танича, не знаю, какой термояд поразил меня в тот престольный ноябрьский вечер, но через полгода я начал новую жизнь с того, что увяз по колено в непроходимом светлоярском глиноземе. Впервые у моей жизни появилась цель. Песни были надолго забыты, песни в этом воспоминании ни при чем, но девочка в голубом платье с переплетениями как бы шла со мной и была готова разделить мою пока еще непроклюнувшуюся судьбу.