Василий Нарежный - Два Ивана, или Страсть к тяжбам Страница 9

Пан Харитон склонил городского лекаря ехать с ним вместе, запасшись нужными врачевствами для излечения обожженных, взвился как вихрь и — полетел прямою дорогою на свой хутор.

Письмо 2-е к пану Ивану старшему.

«Батюшка! когда получишь это письмо, то примечай, что будет происходить в жилище пана Харитона. Я думаю, он опрометью ускачет из города. Куда и зачем — узнаешь после. Не теряй напрасно времени и действуй с другом своим всеми силами. Теперь никто уже вам обоим не помешает. В подспорье посылаю десять рублей. Не жалейте ничего, только бы победа была ваша. Такую мудрость выдумали мы с Коронатом, дабы сколько-нибудь помочь в трудах ваших. В Горбылях мы для вас всегда полезнее, чем в городе. Я и друг мой целуем вас заочно. Он не пишет потому, что я пишу. Не все ли равно? В другой раз вы увидите его письмо, а меня, может быть, не будет. Он для вас обоих — другой я. Прощайте!»

Паны Иваны, взглянув один на другого, прослезились.

— Не я ли уговорил тебя, — сказал Иван младший, — чтобы детей наших поучить порядком, а не таи, как учатся у нас все шляхтичи?

Иван старший с чувством пожал руку у Ивана младшего и произнес тихо:

— Воспользуемся же благим советом и не станем терять времени.

И в самом деле, они принялись за дело так плотно, что оно скоро взяло совсем другой оборот, нежели какой дал было ему пан Харитон. Давнишняя опытность Ивана младшего и громогласие храброго Ивана старшего, а более всего присланное Никанором вспомогательное ополчение так подействовали…

Но обратимся к пану Харитону.

Роковое писание от жены Харитон получил гораздо за полдень. Пока склонил он лекаря ехать с ним в хутор, пока сей последний приготовил нужные от обжоги лекарства, то солнце близко было к закату, а как приближились к хутору, то все погружено было в глубокий сон, кроме собак, кои кое-где лаяли, а особливо на дворе панском. Не видя ни в одном окне огня, пан Харитон вздохнул.

— Так-то слуги наши и служанки, — произнес он, — радеют о господах своих! Чтоб ничто не мешало им покоиться, о беззаконные! они загасили все ночники, меж тем как их несчастные обожженные господа ахают и охают.

Постой! дай мне до вас добраться!

Вступая в комнаты, пан Харитон увещевал лекаря и строго наказывал слуге своему Луке хранить тишину сколько можно, дабы не обеспокоить недужных. Луна светила полным светом, а потому все предметы весьма отдельно видны были. Проходя из одной комнаты в другую, — а всех в панском доме было пять комнат, — они и духа людского не ощущали.

— Что бы это значило? — сказал пан Харитон с движением гнева и недоумения. Он задумался и после со смятением произнес: — По всему вероятию, они так изуродованы, что не надеялись доплестись сюда, и кто-нибудь из добрых приятелей принял бедных к себе до моего прибытия. Я сейчас бы распорядился; но что сделаешь ночью и у кого искать их? Не умнее ли сделаем, пан лекарь, — продолжал он, — когда велим подать огня, выпьем по чарке и чем случится закусим?

Лекарь, которому давно хотелось спать, похвалил такую умную выдумку, а особливо услыша о чарке и закуске; ибо он набожно верил, что засыпать с тощим желудком совсем не христианское дело и прилично одним немцам.

Слуга высек огня и зажег дорожную свечку; потом принес из повозки большую деревянную чашу, баклажку с пенником и плетенку с сулеею вишневки.

В чашке заключалась жареная индейка и несколько булок, на что глядя, Эскулапий не считал сей вечер потерянным. Они ликовали довольно долго, забыв об отчаянно больных, и растянулись на куче сена, нанесенного в комнату Лукою.

Поздно поутру они опомнились, поздоровались с баклагою и пустились в путь. Взглянув на головни, оставшиеся от голубятни, глаза у пана Харитона заблистали, и он заскрыпел зубами.

— Добро! — сказал он, — может быть, и погибель моего дома есть ваше дело, беззаконные паны Иваны, произведенное посредством богоотступных сыновей ваших. Посмотрим!

Во всю дорогу от хутора до села пан Харитон мучил лекаря рассказами о всех причинах, кои понудили его позываться со многими горбылевскими шляхтичами, а особливо с панами Иванами, и наконец вступили в селение.

— Стой, Лука! — вскричал Харитон, — я вижу, идет прямо к нам пан Захар; порасспросить было его о моем жалком семействе! Здравствуй, пан Захар!

— А, пан Харитон! Мы все думали, что ты в городе, ан вышло, что хозяйничал на хуторе.

— Я таки и был в городе до вчерашнего вечера. Но об этом после. Скажи, пожалуй, где я могу найти жену мою и детей?

Пан Захар уставил на него глаза и после с улыбкою сказал:

— Ты, видно, не выспался! Прощай!

С сим словом пан Захар удалился, Лука поехал далее, а Харитон погрузился в глубокую задумчивость.

— Стой, Лука! — вскричал он, и Лука остановился, — вот идет пан Давид; авось он будет поумнее пана Захара. Здравствуй, пан Давид!

— А, пан Харитон! Как ты здесь очутился?

— После поговорим об этом, а теперь уведомь: тебе, как приятелю, должно быть известно мое несчастие — где мне найти мое бедное семейство?

— А, понимаю! Последний позыв твой, видно, был неудачен, и ты рехнулся! Ах, бедный! Прощай! я боюсь сумасшедших!

Он уходит скорыми шагами, и пан Харитон, задыхаясь от бешенства, едва мог произнести:

— Видно, на Горбыли нашла злая минута, и все паны ошалели. Стой, Лука! вот приближается пан Охреян; спросить было еще в третий и последний раз.

Здравствуй, пан Охреян!

— А, пан Харитон! здорово! Давно ли из города? Что твой последний позыв?

— Не о позыве слово! Скажи, бога ради, кто из вас, друзей моих, призрел жену мою и детей?

— Что такое?

— Разве ты оглох?

— Видно, не пустой разнесся слух!

— Какой?

— Что ты, потеряв тяжбу, рехнулся ума! Прощай!

Глава XIV

Суматоха

Пан Харитон действительно потерялся.

— Что за дьявольщина! — вскричал он, — или я и подлинно не в полном уме, или все горбылевские шляхтичи одурели! У кого ни спрошу о жалкой участи жены моей и детей, все удивляются, как бы я спрашивал их: «Как обретается хан Крымский?» Не хочу больше спрашивать ни у кого. Поезжай, Лука, прямо к пепелищу моего дома; там мои крестьяне и соседние шляхтичи, наверное, скажут, где могу найти то, чего ищу и о чем спрашивал у трех сумасшедших.

Лука приударил по лошадям, и кибитка быстрее покатилась. Пан Харитон забился в глубь своей колесницы, лег навзничь, зажмурил глаза и сложил на груди крестообразно руки.

— Не хочу, — говорил он с тяжким вздохом, — не хочу видеть издали развалин моего дома: пусть одним разом сердце мое растерзается! Как взгляну на кучи угольев вместо дома, где столько времени жил во всяком довольстве?

Что почувствует бедное сердце мое, когда вместо доброй жены, двух милых дочерей и удалого сына увижу движущиеся головешки? Кажется, мне не перенести сего горя; да не лучше ли и впрямь умереть разом, не умирая каждоминутно?

Кибитка остановилась, и слуга соскочил с козел. Вдруг раздались голоса: «Ты ли, друг мой Харитон?» — «Батюшка, батюшка!»

— Что же ты не вылазишь, — спросила любопытно Анфиза, — здоров ли ты?

Влас! Полезай к нему!

Влас вскочил в кибитку и закинул циновку, которая была опущена. Все ахнули и отступили назад. Пан Харитон, бледный, подобно мертвому, лежал в прежнем положении; подле него спал человек незнакомый, а из кибитки выходил запах, как будто из разрытой могилы. Дети заплакали, а жена горько зарыдала.

— Ах, Харитон, Харитон! ах, сердечный друг мой! — вопила Анфиза, — не я ли стократно тебе пророчила, что от позывов никогда добра не бывает! Велика ли беда, что кролики обгрызли у тебя несколько отпрысков вишневых и съели пары две капустных кочней; прогнать бы только их, а не стрелять, и ничего бы этого не было, и ты был бы жив и счастлив в своем семействе. Хотя ты, правда, иногда уподоблялся бешеной собаке и я от чистого сердца посылала тебя к черту; но когда ты и в самом деле туда попался, то мне тебя и жалко стало! Раиса! Лидия! слезами не воскресить его! Велите приготовить теплой воды и чистое белье, а ты, Влас, прикажи позвать священника и дьячка Фому с псалтырью!

Легко можно представить, что чувствовал пан Харитон. Сперва представилось ему, что он действительно сошел с ума, о чем уверяли его уже трое шляхтичей; однако ж если он и обезумел, по крайней мере жив: зачем же тут надобна псалтырь?

Когда он продолжал углубляться в размышление, не думая переменять своего положения — может быть, с некоторым умыслом, — вдруг слышит подле кибитки голоса жены и детей, священника, дьячка и множества сбежавшихся приятелей с женами, детьми и домочадцами. Пан Харитон открыл четверть глаза, дабы видеть, что за дьявольщина у его кибитки производится. Он видит: жена стояла с пасмурным лицом, спустя руки, дочери хныкали, сын суетился как угорелый; один из приятелей пожимал плечами, другой бормотал что-то про себя, а третий сказал вслух: