Максим Горький - Том 23. Статьи 1895-1906 Страница 9

— Почему это, товарки, не нанимают нас куда-нибудь? а? — спрашивают они друг друга.

Никто не знает почему.

Добрейшая управа!

Твори добрые дела!

Пора!

Дни выборов близки — чем помянут тебя преемники после того, как большинство твоих членов помрёт гражданской смертью, убитые чёрными шарами?

Прикрой крышей «Корневильский рынок» на Алексеевской площади!

Дай где-нибудь приют корневильским брюнеткам и блондинкам, ничем не защищённым от капризов самарской осени!

Осени крышей кухарок, нянек, мамок, горничных и других особ из категории «услужающих людей»!

Сунь их куда-нибудь в уголок!

Это было недавно, на днях.

Возвращаясь однажды вечером из редакции домой, я был остановлен робким возгласом:

— Послушайте!

Обернулся и вижу — стоит сзади меня молодая девица и, смущённо перебирая пальцами концы шали, исподлобья смотрит на меня и что-то хочет сказать.

— Вы что?

— Можно мне пойти немножко с вами?

— Пойдёмте.

Пошли.

Сначала она всё вздыхала, поводила плечами и перекидывала муфточку из руки в руку — и всё это продолжалось столько времени, что мне уже стало скучно.

— Я вас хочу спросить, куда мне жаловаться на мать? — медленно выговорила она и вопросительно подняла на меня глаза.

Глаза у ней были робкие, бледные какие-то, бесцветные, лицо бескровное и худое, но миловидное, тёмные пятна под глазами придавали ему выражение печальное и убитое, а тонкие губы были так сжаты, точно она собиралась расплакаться. Одета она была по-мещански просто — в старенькую, потёртую шубёнку и шаль.

— Что вам сделала мать?

— Бьёт всё… очень больно… Да это бы ничего ещё…

— А разве есть ещё что? — спросил я.

— Да-а. Она, видите ли, продаёт меня одному господину… Потому она и бьёт, что хочет вот продать, а я не согласна… — вполголоса объяснила девушка, и губы у неё вздрагивали.

— То есть как же это она вас?

— А он, видите, даёт ей сто двадцать рублей за меня, и чтобы я жила с ним, вроде как бы жена, столько времени, сколько он захочет.

Как видите, дело шло о чём-то вроде новой формы брака, о браке на срок, о временном пользовании женщиной как таковой за известную арендную плату…

По всей вероятности, мать, сдающая в аренду своё дитя, при этом даст арендатору гарантирующую его права расписку, такого приблизительно содержания:

«Накануне XX столетия, в конце века гуманизма, всяческого просвещения и блестящего развития наук, в 1895 высококультурном и просвещённом году, я, нижеподписавшаяся самарская мещанка такая-то, сдала дочь свою Олимпиаду в аренду господину N за сумму в сто двадцать рублей серебром и на срок, какой ему, господину N, самому будет угодно пользоваться дочерью моей. Причем я, мещанка такая-то, за уплаченные мне господином N деньги, лишаюсь всех моих кровных прав на арендуемую у меня статью и никаких претензий за порчу господином N тела и души моей дочери обязуюсь не предъявлять, считая себя вполне удовлетворённой полученной мной с него арендной платой. Мещанка такая-то».

Просто и основательно.

Было время, когда на рынках Рима глашатаи кричали:

— Sardi venales! Alius alio nigerior!

Что по-русски значит:

— Сардинцы продажные! Один хуже другого!

Сардинцы считались плохими рабами и шли по дешёвой цене.

А было это в 179 г. до Р.X.

Что, как настанет время, когда на наших рынках тоже будут кричать:

— Мещанские девушки продажные! Одна другой лучше! Недорого! Кому угодно?

Подумайте-ка, ведь, право же, это вполне возможно накануне XX столетия по Р.X.

Нечто в этом духе уже существует, и кто хочет в этом убедиться, пусть погуляет по Дворянской улице вечером от семи до десяти.

Там очень много продаётся рабынь; вся разница между торговлей Рима и Самары в том, что у самарских рабынь нет глашатая…

…Я много говорил с этой девушкой и немало говорил о ней с другими людьми.

Из разговоров с ней я выяснил, что она не хочет идти в аренду потому, что арендатор рыжий и что у него всегда мокрые усы, которые при поцелуях мажут ей щёки, от чего её тошнит.

Затем она показывала мне три кровавые рубца на своей шее — это любящая рука её матери положила на шею дочки яркие знаки своих забот по адресу «плоти от плоти своей».

А из разговоров с другими людьми выяснилось, что помочь чем-либо девушке очень трудно.

Чем можно доказать, что мать продаёт её?

Девочка уже совершеннолетняя — ей шестнадцать лет и четыре месяца.

Я рекомендовал ей обратиться к прокурору, предлагал написать прошение, много говорил ей о возмутительности того положения, в которое она встаёт.

Но — увы! Возмутительность эта с её точки зрения сводилась, главным образом, к рыжему цвету волос и мокрым усам арендатора, а моральный смысл факта был не доступен её пониманию.

Однажды она даже сказала:

— Это-то ничего бы! Всё равно ведь как-нибудь да нужно же выходить замуж! Иной ещё с тебя приданое возьмёт.

Как видите, у неё не особенно лестное представление о браке, но… может быть, она права.

С ней трудно было говорить, её возмущало только то одно, что «он» — «рыжий чёрт» и что он «сопливый».

Pardon![10] Но она именно так выражалась.

Итак, поговорив с нею раза четыре, мы пришли, наконец, к одному соглашению, по поводу которого она решила «подумать».

Прощаясь с ней, я уже чувствовал, что потерпел фиаско в моих намерениях, — не умея думать, нельзя обещать «подумать» и нельзя что-либо выдумать.

— Он нездешний, этот рыжий-то: из-под Уфы откуда-то… А мать уезжает в Балаково, коли это дело сойдётся… — нашла нужным сказать мне эта девочка.

И вот теперь я узнаю, что «это дело» — сошлось.

Рыжий, должно быть, покрасился и вытер себе усы.

Человек временно продан за сто двадцать рубликов.

Дорого это или дёшево — как по-вашему?

В хорошей книге господина Далина «Не сказки» среди фактов, рисующих бесправие женщины, есть вот какой факт.

На харьковском вокзале сидят одиннадцать красивых девушек в возрасте до 17 лет, а около них увивается «восточный чэлавэк» и на вопрос, что это за девочки, — откровенно, и даже торжествуя, объясняет:

— Дэвочки? Очэнь хороши! На Одэсс вэзу…

Словом, перед публикой был налицо так называемый «живой товар» — партия живого товара, ещё не бывшего в обращении.

Днём, при ярком свете солнца и на глазах сотен людей, одиннадцать живых душ отправляются на гибель: всем известно, что их втопчут в грязь, погубят, отравят, уничтожат.

Никто не вправе помешать этому, никто.

Нужно доказать, что эти одиннадцать «продаются» без разрешения и согласия родителей, — тогда можно бороться с восточным человеком.

Но если девушку помимо её согласия «продают» родители — тут нечем и не с кем бороться.

Тут нечем помочь девушке.

Особенно если она сама — без души.

Стоимость интеллигентного труда с точки зрения самарского коммерсанта на днях точно установлена одним из последних, господином Т.

Ему потребовалось подготовить своего десятилетнего сына для поступления в учебное заведение, и вот он ищет человека, способного «образовать сынишку, штобы ён в емназию вперся».

Такой человек найден и готов служить.

— Ты мне, миляга, — устанавливает господин Т. количество труда, — обучи его всему, что там требовается по порядку. Еграфия — и еграфии, рихметика — и её напхай ему в голову, одно слово, приведи мне малого в нужную ролю — и больше никаких! Можешь?

— Могу… — говорит человек.

— Так. А денег тебе сколько за это?

— Три часа занятий?

— Мне хоть пять. Мне чтобы обучить мальчишку. А сколько часов тебе работы — это твоё дело. Хоть десять.

— За три часа ежедневных занятий я с вас возьму десять рублей, — говорит учитель.

Купец разевает рот и делает круглые глаза.

Он долго молча смотрит в лицо учителя и наконец хохочет во всю мочь и силу.

Учитель в недоумении.

— Уморил! — покатывается со смеху купчина.

Учитель просит его успокоиться и объясниться.

— Изволь — объясню. Чудак ты, вот что! Да ты понимаешь ли, что я за десять рублей в месяц имею кухарку и горничную, десять рублей плачу кучеру, семь целковых дворнику, и все эти люди за своё жалованье целый день у меня работой заняты — понял? Целый день! А ты за три часа в сутки хочешь с меня эту сумму слупить. Эх ты, учёный! Видно, по учёности своей бога-то ты уж и не боишься совсем.

— Но — позвольте! Какое же вы мне вознаграждение предложите? — спросил ошеломлённый учитель.

— Какое? Я, брат, по чистой совести, могу тебе дать один рубль пятьдесят копеек в месяц!

— Полтора рубля?!

— Серебром! Получай — и с богом принимайся.

Учитель рассчитал, что полтора рубля в месяц — это будет maximum по семишнику за час работы.