Александр Левитов - Степная дорога днем Страница 9

-- На мале! Што ж такое? Ты прежде спроси, кто меня от запоя лечить выучил, да тогда и говори, что на мале. Жена меня выучила, а ей про то ее бабка сказала. Вот она у меня какая! Я тебе про это расскажу сейчас. Соскучилась ты у меня в дороге, барыня-сударыня, -- обратился солдатик к своей жене, которая окончила в это время обед. -- Сосни-ка ступай в телеге, там тебе прохладнее будет. Только ты погоди маленько, я тебя потешу немножко.

И он стал в бойкую позицию плясуна, подперся руками в бока и принялся выбивать ногами частую дробь.

Ой, я не сам трясусь,

Меня черти трясут... -

приговаривал с азартом солдатик. Жене, очевидно, пляс его доставлял большое удовольствие, потому что и она хлопала в такт ладонями и заливалась звонким, веселым смехом.

Суровый работник снисходительно смотрел на эту сцену, дядя Петр добродушно удивлялся ей, а кухарка положительно завидовала.

-- Будет, будет тебе, шелопутник ты эдакий! -- упрашивала мужа солдатка. -- Со смеху ведь уморил меня.

-- Не прикажите казнить, прикажите миловать, барыня! -- отвечал плясун с видом человека, умоляющего о прощении, и с последним словом еще чаще затопал он ногами по шаткому, скрипучему полу постоялого двора и еще громче заорал свою приговорку:

Я не сам трясусь,

Меня черти трясут!

Жена не отставала от мужа. Звонче и веселее прежнего засмеялась она и усиленно захлопала ладонями.

-- Што это ты, братец, безобразничаешь здесь? -- величественно спросил у солдата вошедший в эту минуту человек в суконном вытертом сюртуке с медными пуговицами. -- Я вашего брата за безобразие в три шеи со двора гоню.

-- Вот он! -- шепнул мне Теокритов. -- Пожалуйста, постарайтесь не ссориться с ним. Очень дерзкое животное.

-- Жену, ваше высокоблагородие, молодую тешу, а не безобразничаю, --отвечал солдатик, вытянувшись в струнку. -- Она у меня, ваше высокоблагородие, умница, все равно, почитай что барыня. Не тешить ее мне ни под каким видом нельзя.

-- Уж ты лучше, крупа, с балами-то своими дальше проваливай, а то я тебе шею накостыляю, -- говорили медные пуговицы.

-- Напрасно обижаться изволите, ваше высокоблагородие! -- застенчиво говорил солдатик. -- Ни в чем перед вашею милостью не причинны.

-- Не причинны! Знаю я вас, куроцапов. Еще с двенадцатого года в казну-то вы задолжали крупой, и теперь не можете заплатить. Ха-ха-ха! За этот долг я тебя и вздую сейчас. А то толкует туда же: не причинны, говорит...

Голос обладателя медных пуговиц был необыкновенно строг и серьезен. Солдатик присмирел и всячески старался удержаться от возражений, потому что движения, которыми приказный пополнял свои фразы, носили не менее строгий и серьезный характер. Публика постоялого двора смиренно стояла на своих местах и со вниманием слушала, как барин распекает солдата. Вдруг барин неожиданно обратился к Теокритову.

-- Ты кто такой? -- грозно спросил он его.

-- Все тот же! -- отвечал Теокритов. -- Залил глаза-то: родных перестал узнавать.

-- А, это ты, брат? За сестру да за деда заступаться пришел. Хорошо! Ты кто такой? -- кстати спросил приказный и меня. -- Паспорт у тебя есть?

-- Есть, -- отвечал я. -- Вот он.

Я показал ему свою толстую дорожную дубину.

-- Ха-ха-ха! -- разразился приказный. -- Вот так молодец! Откуда ты? Хочешь, я тебе за твою смелость вина сейчас поднесу?

Я молча отодвинулся от него. Моя палка со свистом завертелась между моих пальцев.

-- Вишь, спесивый какой! -- бурчал он, злобно всматриваясь в меня.

Сестра Теокритова сидела в это время рядом с ним. Они шепотом разговаривали о необходимости разлуки, просили друг друга писать как можно чаще и не печалиться. Обняла брата несчастная женщина и ласкала его тем кротким взглядом, которым обыкновенно смотрят женщины на любимого человека, надолго или, может быть, навсегда прощаясь с ним.

-- Как я буду тосковать об тебе! -- шептала она. -- А муж не велит мне говорить про тебя, он меня скоро в гроб вгонит.

Молодой человек мог сказать только одно слово в утешение сестры:

-- Терпи. И тебе и ему бог за все заплатит.

-- Я и терплю. Я ко всему привыкла, -- говорила бедная женщина с той тихой покорностью тяжелой судьбе, которую некогда проявляли мученики.

-- Так ты, брат, заступаться за сестру пришел? -- снова начал приказный. -- Я за нее заступаться должен: муж, а не брат. Столоначальником в палате был, студентом из семинарии вышел, а этого не понимаешь.

Теокритов молчал.

-- Встань-ка, жена, на ноги, покажись мне: я на тебя посмотрю. Видела ты, как солдат сейчас свою жену тешил? Потешь теперь ты меня. Солдат! Какую ты побаску давеча приговаривал?

-- "Ой! Я не сам трясусь, меня ч..." -- начал было солдатик.

-- Молчи! Дальше сам знаю. Пляши, жена! Брат к тебе в гости пришел.

Ой! Я не сам трясусь,

Меня черти трясут,

В буерак тащат,

Колотить жену велят.

И бедная женщина оставила брата и начала плясать под песню мужа. Лицо Теокритова побледнело и как-то особенно передернулось.

-- Вот какие веселые мы с женой! Мы с нею всегда так-то веселимся. Так ведь, жена? Заступаться, друг мой сердечный, нечего за нее. Она сама любому человеку глаза выцарапает. Вот так всякого возьмет да по роже и цапнет. --При этом приказный ударил жену по лицу. -- Это я для того ударил ее, чтобы тебе не ходить понапрасну. Пришел заступаться, так заступайся. Подавай теперь, Акулина, обедать. Мы с женой закусим немного, -- обратился он к кухарке. -- Милости просим обедать с нами, братец родимый.

-- Спасибо за ласку! -- отвечал Теокритов. -- Вижу я, совсем ты зверем сделался, а с зверями обедать я не могу.

-- Слышишь, жена, что твой брат говорит? Зверем он пугает меня, чтобы разлучить нас. Какой же я зверь? Зверь законов не знает, а я знаю. Вот тебе для памяти, чтобы и ты законы знала.

И он опять ее ударил.

-- Ох, грехи наши тяжкие! -- шептал дед, раскачивая свою седую голову.

Бедная женщина старалась удержать слезы; моя палка сама рвалась к бокам негодяя.

-- Слышишь, жена, что дедушка говорит? Грехи, говорит, у него тяжкие есть. Ты что же их не замаливаешь? Вот тебе за это еще!

Без малейшего участия к семейной драме тощий солдатик с жаром рассказывал дяде Петру и суровому работнику о том, как жена научила его лечить от запоя.

-- Барин мне давеча помешал, -- басисто говорил работник, -- а то я тебя просить хочу: полечил бы ты меня, потому пью я, братец мой, здорово запиваю! Я тебе чем хошь отвечаю, только вылечи.

-- Кормилец ты мой! -- шептал дядя Петр. -- И меня полечи. Рубашку с крестом с себя сниму и тебе отдам. Помоги.

-- Это можно! Что ж такое? По рублю-целковому с вас за науку кладу. Страсть как дешево!

-- Законы-то ежели все подводить, так еще хуже бы женам от мужей пришлось, -- поучал приказный на другом конце избы. -- Так, Акулина?

-- Што и говорить, батюшка! -- смиренно отвечала кухарка. -- Наша сестра глупа, кормилец ты мой; нашу сестру добру учить надоть.

-- Видишь, жена, что Акулина говорит? -- обратился приказный к жене. --Умница Акулина. Поди, садись обедать со мной, а ты подавай нам, жена, служи нам, потому ты глупей Акулины. Она законы знает, а ты не знаешь. Ступай.

И он вытолкнул ее из-за стола. Акулина с робостью заняла ее место.

-- Сам я, братцы мои, до женитьбы здорово заливал, так-то здорово --бесился даже, когда, бывало, запью!.. Придет это мне, бывало, на ум: ах, мол, выпить бы теперь куда хорошо! А денег нет ни копейки. Завертит так-то, бывало, на душе, так-то зло завертит: жизни нe рад! И вином это сейчас так ли сладко запахнет, -- дело на ум нейдет. Я же, милые мои, сапожное дело в полковой швальне работал; так штрумент, какой под руку попадет, возьмешь, да в кабак его и ухнешь... Как же меня за это паривали, бывало, страсть!.. Экой зверь лютый! -- шепотом заметил солдатик про приказного, -- как это здорово знает он к бабе придраться! Вишь, как колотит сердечную!.. Только что же? Уймусь на неделю-другую после бани-то, а там опять за свое. Уж и знал, что шкуру с меня за казенные штрументы до самых ног спустят, а не стерплю, потому по целым дням жжет это нутро-то. Теперь, слава богу, прошло! Только как жена дала мне лекарство это бабкино выпить, что только сделалось со мною -- сказать не могу! Обмер я, братцы мои, и упал; упал и ничего-то не помню я, что было со мной. Встал только я, а жена мне и говорит: "Смотри, говорит, кто в твоем сердце сидел и водки спрашивал". Гляжу я, а червяк-то запойный и ползет по полу, такой-то ли скаред страшный, ей-богу, мышь не мышь, червь не червь, так гадина какая-то в шерсти вся и носом водит-водит так-то ли пристально: "Где, мол, это я нахожусь? Есть вино-то здесь, што ли?" Как это прихлопну я того червяка сапогом, а жена...

-- Вот же тебе, собака ты бешеная! -- вскрикнул вдруг Теокритов.

Я совсем было заслушался солдатского рассказа и не видал дальнейших проделок приказного с своей несчастною женой.

-- Уходите поскорее, -- торопил меня Теокритов. -- В свидетели, пожалуй, зацепят вас, в острог еще засадят...

Лицо сестры его было все в крови. Барин держал в руках столовый ножик и орал: