Тим Туманный - Сумрачный рай самураев Страница 9

- Я не ревнив, - не слишком весело признался Ник, - ее ревновать - все равно, что ревновать Богоматерь к прихожанам... Есть в мире вещи и посвятее священных прав собственности.

- Это бесспорно, - признал Голицын, слегка удивившись этому микро-взрыву религиозной сентиментальности.

- Значит, я могу надеяться на тебя?

- Надеяться - нет, но рассчитывать можешь...

Часть третья

Москва, как много в этом звуке бессмысленной духовной муки. Имея привычку всякое безнадежное дело доводить до конца, Голицын принялся за поиски иголки в сердце солнца со старомодной последовательностью и педантичностью.

Дело-то было ясное, что, впрочем, никак не свидетельствовало о его легкости. Ассоциировать ясность с легкостью - это распространенная ошибка. Напротив, ясность - это величайшая тяжесть. От света правды всегда темнеет в глазах, не правда ли?

Именно такую безнадежную ясность в расследование внесли первые же добытые факты. "Фольксваген" преследователей в Праге уже год как числился в угоне. Он и в самом деле был снабжен гоночным двигателем. Это Голицын правильно угадал. Но что толку? Этот след уверенно привел в тупик.

В Москве первым долгом Голицын съехал со своей квартиры и переехал в роскошные апартаменты на Кутузовском проспекте, которые до этого снимала Алиса. На этом Ник настоял. Он был убежден, что так Голицын больше проникнется той атмосферой, в которой жила Алиса, и быстрее "возьмет след". У этого пожарного переезда была и приятная сторона: прекратились неизбежные случайные встречи с Ксенией на улице. Больше не нужно было делать равнодушные глаза, расточать дежурные улыбки, произносить ничего не значащие фразы. Ему даже стало казаться, что все эти симптомы судорожной безнадежности прошлой любви оставили его навсегда.

Первый визит Голицын нанес топ-менеджеру холдинга "Лифт". Анатолий Михайлович, вальяжно-важный мужик с ухватками бывшего гэбиста ("экс-гебециониста", как говорят в народе), принял Голицына радушно-равнодушно, легенду о несчастной любви выслушал очень внимательно, не веря ни единому слову, глядел совершенно никакими глазами, извивался, змеился, егозил. Никакой новой информации от него добиться было невозможно... Увы, молодой человек, сочувствую горю, но Ника Евгеньевна два месяца как уволилась. Жаль, жаль, при ней "Лифт" резко пошел вверх, в гору, можно сказать пошел... Нет, она не оставила никаких координат для контактов... Нет, где ее можно отыскать, он не имеет никакого представления.

Эта сверкающая сволочь в подтяжках, даже если бы что и знала, соврала бы из верности профессиональной привычке. Что делать? Пришлось, зажав пальцами ноздри, нырять на самое золотое, вонючее московское дно. Впрочем, ничего это ныряние, кроме тривиальной истины, что злачно место не бывает пусто, а пусто место не бывает свято, Голицыну не принесло. Уж он весьма конкретно прошерстил все возможные тусовки: и режиссерско-актерскую и криминально-банкирскую. Шейпинг, стайлинг, фрикинг, хакинг, визаж, татуаж, арт-бомонд, пост-модерн, экс-совок, фитнесс, топлесс, де филе, сауна, фауна, икебана, бордель, кардан, распредвал, адвертайзинг, менеджмент, маркетинг, Мавзолей, "идущие вместе в одно место", лимоновцы, омоновцы, буддисты, кришнаиты, фанаты, попса, рок, кислота, байкер, имиджмейкер, провайдер...

Голицын старался никого не пропустить, но повезло лишь однажды: старинный приятель Витя Папин, некогда вместе с Голицыным пахавший на густо унавоженной пиаровской ниве, оказывается, поддерживал с Никой (под этим именем жила в Москве Алиса) приятельские отношения, ужинал даже однажды вместе с нею в дорогом итальянском ресторане, был полон самых чарующих воспоминаний...

Хороший был человек Витя, и гад тоже хороший. Слишком он уж любил блистать чужим остроумием и выдавать чужие поражения за собственные победы.

Что-то он знал и чего-то боялся, смотрел на Голицына странно, как-то неестественно преданно и, словом, толку от него не было никакого.

Все это не было странным, поскольку было просто невозможным. Даже бесплотные ангелы оставляют следы на земле, роняя сияющие перья с непорочных крыл. Всякая состоятельная московская леди неизбежно вступает в контакт со всевозможной "униформой": стилисты, продавцы в бутиках, дантисты, массажисты, но пристрастное сканирование всей этой "сферы облизывания" тоже не принесло ничего. Алиса сияла столь сильно, что ей удалось нигде не "засветиться": и очевидцы ослепли, и фотопленки были засвечены.

Свое отсутствие на работе Голицын объяснил туманно: "Беру кратковременный бессрочный отпуск по уходу за самим собой с сохранением формы и содержания". Ник исправно оплачивал все расходы, звонил ежедневно и бомбил голицынский e-mail пространными эпистолами, однако розыскные мероприятия все больше напоминали Голицыну триумфальный поход за тривиальностями. В самом деле, он убедился на практике в справедливости собственного открытия: кому-то удача улыбается, а над кем-то откровенно смеется. Великое достижение, что и говорить...

Весна прошумела мимо Голицына, как ветка полная листьев и цветов зла. Накатило лето, проехалось по столице раскаленным катком и отъехало в жаркое, пыльное и больное небытие. В самом начале сонно и благостно мерцающего сентября, после ночи диких, рысьих рысканий по новому Вавилону, Голицын вернулся на Кутузовский, и забытье безнадежности тотчас свалило его с ног тупым тычком в челюсть. Сон ему приснился замечательный: будто бы переводит он слепого страуса через дорогу, а на шее у страуса висит круглый дорожный знак с надписью "не прячьте песок в голову". Но досмотреть этот бредовый шедевр до конца ему помешал очередной звонок Ника. Ник, в голосе которого проявились доселе неслышимые блаженно-бархатные модуляции, сообщил, что удалось засечь особу, обликом напоминающую Алису, в Нью-Йорке, в одном из офисов World Trading Center.

- Где Гудзон, а где Кобзон, - устало съязвил Голицын. - Стало быть, мое участие в проекте как бы упраздняется?

- А съездить не хочешь? Я не доверяю своим дуболомам. Они ее просто спугнут.

- Без проблем. Я и сам давно собирался нанести визит вежливости родителям. Ты не против?

- Делай все, что сочтешь нужным. Ты мне главное ее найди...

- Если она действительно там, я ее найду. Обещаю.

- Хорошо. Я тебе через DHL послал документы и деньги. Там же фотографии. Ты глянь: она, не она? Я не могу сказать уверенно... Сердце дрожит, как сучий хвостик...

- Я гляну, гляну.

- И ты слетай в любом случае.

- Я слетаю, слетаю.

- Хорошо. Что еще? Вроде все... Или не все? Ладно. Звони, если что.

- Я позвоню, позвоню.

- Ну, пока.

Влюбленный колобок - это, знаете ли, что-то. От него никто не уйдет. Наказание за неуместный сарказм воспоследовало оперативно - рок никогда не опаздывает по определению. Голицын глянул на фотографии, и ощутил, что его собственное сердце дрожит, как десять тысяч сучьих хвостиков, трепещущих в синхронном экстазе.

Это была она и не она... Пятнадцать лет назад ее звали Стелла. Но это нонсенс. Этой очаровательно хмурящейся, двадцатипятилетней блондинке на фото должно быть сейчас... Да, тридцать шесть. Никакой пластический хирург не способен на такие чудеса.

Рука Голицына потянулась к телефону, и аппарат тотчас зазвонил.

- Дима, ты пока не прилетай, ладно? - услышал он голос, теперь уже непонятно кому принадлежащий.

- Почему? - Голицына больше всего удивило собственное спокойствие.

- Твоих родителей я отправила в кругосветный круиз. Почти на халяву - я в турфирме тут работаю. Так что их здесь не будет...

- Спасибо, конечно. Но я хотел бы и с тобой поговорить. Или ты считаешь, что не о чем?

- А о чем? Слишком много крови утекло... Ты на диване сидишь?

- Да. А какое это...

- Крышку откинь - там мои записи. Нечто вроде дневника. Почитай, сам все поймешь.

- Но...

- Все. Пока. И Нику ничего не говори...

- Подожди!

Отбой. Каждый гудок - как гвоздь в барабанные перепонки.

Да, он был пьян, но как он мог ее не узнать тогда в Праге? Какая дьявольщина запорошила порохом глаза?

Кто сказал, что тоска горька? Она безвкусна, пресна, как дистиллированные слезы. Сырой, жидкий хлеб, обжигающе-мертвящий лед на языке. Не наркотик, а наркоз, убивающий все чувства, кроме самого чувства боли.

Дневник Стеллы-Алисы был озаглавлен странно:

"Записки сумасшедшей охотницы из Мертвого дома".

О, мадам! О, мадам, исходящая медом, ваши губы пахнут не столько ладаном, сколько леденцом. Ваша фигура неподражаемо ужасна - и кругла, и угловата. Словно бочонок, лихо срубленный растущей не из того места рукой. А в бочонке - амбре амонтильядо, смешанного в равных долях с крысиным ядом. А поворотись-ка, мамку! Экая ты смешная с этакой задницей - растаковской штуковиной наподобие двух сообщающихся, черных овальных подушек... О, Лунозадая! Сумрак, кашель, стеллажи, голубоватая, бархатная пыль столетий... Архив. И кажется Стелле, что ее место - на одном из таких стеллажей, на какой-нибудь тридевятой полке в секретной папке из особой попки. Студиозусы следуют за дамой безропотно-понуро, аки агнцы бледные за черным пастырем, и, с мучительным напряжением удерживая на лицах умное выражение, "внимательно внимают", как дама впаривает об особенностях архивного дела в свете последних. Стелле не по пути с ними, она - овца гордая, раскольническая, паршивая. Ее вечно тянет куда-то вбок от магистральной тропы. Там пыльный закат лежит пламенным платком на дороге, там розы резвятся, как балерины в крахмальных пачках, там качаются седые нимбы одуванчиков, бросая сонное сиянье на ветер. Там кусты черной смородины поблескивают тысячами влажных зрачков. Там из кустов доносятся возгласы рояля и торчат крепкие уши сероокого Волка. Он ждет, он томится и взывает... приди, овечка, я сгораю, как свечка... И овца идет. И корабль плывет. И волк ужинает. И ужин его ужасен и нежен...