Ирина Борисова - Разве бывают такие груши (рассказы) Страница 9

И, естественно, я врываюсь в середину очереди, и через двадцать минут я уже растерзана, без денег, но с коробкой. И смотрю я уже на босоножки, но чуть-чуть поглядываю и на чей-то пустой теперь кошелек, и в это самое время под ноги мне с визгом: "Ой, я потеряла здесь кошелек!" бросается толстуха Загребельная, а из-за нее уже высовывает нос эта зануда Кишимиди.

- Как же ты купила босоножки? - смотрит она на меня своими ясными глазами. - Ведь с утра у тебя не было даже копейки позавтракать. Разве вчера не ты потратила двести пятнадцать на югославское пальто?

- Не потеряй я кошелька, я бы тоже могла купить эти модные босоножки! глядя на коробку ноет Загребельная.

- Мне их одолжила одна знакомая продавщица, - рассматривая соседнюю крышу, говорю я, хотя у меня, конечно, нет здесь никаких знакомых продавщиц.

- У тебя же нет здесь никаких знакомых продавщиц, - пожимает Кишимиди своими тощими плечами.

На душе у меня, естественно, паршиво. Мне, конечно, нравятся тряпочные босоножки, но не могу же я совсем украсть теперь известно чей кошелек, не могу же я признаться, что нашла его и потратила денежки Загребельной, и от расстройства я даже забываю вытереть мокрой тряпочкой свое рабочее место.

- Ты, наверное, чем-то расстроена, даже не вытираешь мокрой тряпочкой свое рабочее место, - заявляет с порога эта зануда Кишимиди.

- Не потеряй я вчера кошелек, я могла вообще уволиться с этого паршивого места! - придя от начальства с выговором, причитает эта несуразная Загребельная.

Слушать это мне уже становится невыносимо и, хлопнув дверью, я иду к своему мяснику, занимаю три пятерки и решаю подбросить ей незаметно ее несчастные деньги.

Скорчившись за стендом стенной печати, когда с грязной чашкой и таким кислым лицом, будто она выпила не сладкого чая, а какого-нибудь уксуса, по коридору идет Загребельная, я кидаю ей бумажки прямо в ноги, но она, обозревая все трещины в потолке, проходит по денежкам своей круглой подошвой, а вывернувшая следом эта проныра Кишимиди тралит, конечно, длинным носом весь пол в коридоре и скрипуче сообщает: "Кажется, я нашла денежки!"

- Не потеряй я вчера кошелька и не впади в такую прострацию, я бы тоже могла найти эти денежки! - плачет жалкая квашня Загребельная.

- Слушай-ка ты! - вне себя от возмущения вскрикиваю я, хлопая перед Загребельной коробкой с босоножками. - Забирай пока не поздно! Мне они до такой степени не нравятся, что я в состоянии выбросить на помойку!

- Не потеряй я вчера кошелька, меня бы так не унижали, предлагая то, что можно выбросить на помойку! - рыдает Загребельная, а эта зануда Кишимиди вмиг подскакивает к коробочке, меряет и восклицает: "Не выбрасывай на помойку, я буду в них ходить по своему садовому участку!"

- Не потеряй я вчера кошелька, я бы тоже... - принимается было за свое эта проклятая Загребельная, и я, не выдержав, кидаю ей в лицо ее жалкий кошелек, мчусь к своему мяснику снова, занимаю еще три пятерки и, пронаблюдав, как он хряпает топором по туше, спешу назад, предвкушая, что я сейчас сделаю с разгуливающей в моих босоножках и с моими денежками этой занудой Кишимиди!

1984

Шаровая молния

Да, конечно, вы назовете меня меркантильной рационалисткой, но попробуйте заглянуть глубоко-глубоко вовнутрь, в самую сердцевину, и вы все поймете. Вы увидите, что и в природе ничего не делается просто так - на все есть причина: если идет дождь - это нужно злакам; если же ко мне в гости идет директор универсама, значит, мне нужна говяжья тушенка.

Если я увиваюсь со стаканом чая вокруг начальника, значит, буду просить отгулы, если читаю что-то о сверхзадачах, значит, хочу понравиться модному режиссеру и набрать у него контрамарок в театр, если угощаю профкомовскую деятельницу семечками и сушками, значит, буду просить у нее путевку в Таллинн.

Природа мудра, ею на все отпущена мера, и если мне нужна путевка не в Таллинн, а в Сочи, я понесу профкомовской даме не семечки, а банку с черной икрой. И я ощущаю глубокое удовлетворение оттого, что так хорошо понимаю законы природы, пока однажды не знакомлюсь в доме отдыха с одной женщиной.

Она - всего лишь инженер, обута в "Скороход", с нее явно нечего взять, но что-то есть в ее простоватой физиономии. Я гоняю с нею на финских санках, дурашливо взвизгивая, ухая в сугробы, и нахожу в этих бессмысленных занятиях странное удовольствие. Вопрос "Зачем?" вспыхнет и погаснет, когда, снисходительно улыбаясь, я тем не менее с интересом слушаю вечерами ее наивные рассказы про жизнь. Она сентиментальна и восторженна, ей неведома истинная суть вещей, она готова неизвестно кому одалживать трешки и водить дружбу даже с уборщицами; она так заразительно смеется, что все вокруг тоже хватаются за животы, и мне почему-то хочется, чтобы она дружила именно со мной, я пытаюсь объяснить и не пойму - для чего. Однажды я думаю: может, это я ей зачем-то нужна, и чтобы проверить это, я иду на тайную хитрость хвастаюсь связями, но она лишь удивленно ахает и ничего не просит.

И я ищу и не нахожу ответа, как объяснить эту прореху, это белое пятно на моей логичной и жесткой жизненной концепции. Внутри у меня полный разлад и, стараясь утвердиться в старых принципах, я пытаюсь бормотать: если даже просто идет дождь, это все равно кому-нибудь нужно, а сама опять иду к ней, не понимая, зачем это нужно мне.

Но как-то вдруг мне попадается статья о шаровой молнии - необъяснимом явлении природы, и я вчитываюсь и соображаю, что раз в природе бывают необъяснимые явления, значит, и со мной вполне могло случиться такое. Законы природы, конечно же, действуют, но на миллион объяснимых вещей возникают когда-нибудь исключения, как шаровая молния или как моя беспричинная дружба. Из газеты я узнаю, что встретившийся с шаровой молнией человек должен ничего не предпринимать, а дождаться, когда она исчезнет сама. Так и я, перестав гадать, почему, да зачем, буду общаться с новой подругой, пока эта блажь сама с меня не схлынет. Но от неосторожно разрекламированных связей обязательно отрекусь, потому что нельзя же, в самом деле, смешивать необъяснимые явления с реальной жизнью.

1980

Ода Очереди

Я захожу в некое учреждение и вдруг перед нужной дверью вместе обычной гудящей очереди не вижу никого.

И тогда, еще боясь верить, еще растерянно переводя дыхание, я с робкой радостью спрашиваю себя: что же на свете может быть лучше неожиданности? Опустив голову и согнув плечи, вспоминая в жизни лишь будни, ничего, кроме них и не ожидая и приготовившись безропотно сидеть три часа, я вдруг вижу чудо - пустой коридор, и плечи сразу распрямляются; я вспоминаю, что были в жизни и хорошие вещи, а пустые стулья, на которых обычно плотной стенкой сидит народ, изящным кордебалетом приглашают к цели.

И я иду, любуясь собой, ощущая единственность примадонны на сцене, исключительность высокого гостя, шествующего по бархатной дорожке к уже напрягшим мускулы для объятий встречающим. И, взявшись за дверную ручку, я медлю, наслаждаясь, что все теперь в моей власти: захочу - зайду сразу, захочу - прежде напудрюсь, никто не успеет влезть вперед, никто не схватит за подол, а что на свете может быть слаще свободы?

И я, наконец, дергаю за ручку, потом - еще раз, но, разобрав написанное на незамеченном сразу прикнопленном клочке, внезапно все понимаю.

Я понимаю, что лучше отбившей остатки соображения неожиданности, спесивых самолюбовании и примерещившейся вдруг свободы может быть только обыкновенная очередь. Привычно гомонящая, в которой потеряешься, как на рынке, а если рискнешь почувствовать себя свободной - получишь в глаз, но зато к концу дня, может, и решишь свой вопрос за нужной дверью.

Если же нет очереди, значит, обязательно есть надпись: "Приема нет", и остается только тщетно подергаться в запертую дверь и, не солоно хлебавши, убраться восвояси.

1978

Родственная душа

О, нет, я, затаив дыхание, не наблюдаю за этим толстяком, нарочито громко ухающим здоровенными сапожищами по скрипящим доскам сцены. Мне совсем даже не интересно, когда он, как наш начальник цеха, потрясая в воздухе квадратными кулаками, начинает вдруг блажить дурным голосом: "Мать, ты видишь, что происходит в нашем доме?!!" Он обращается к сидящей в кресле со спицами в руках старушке, и к ее же ногам бросается размалеванная девица с белыми, до пояса волосами. Как монтажница Засохина во время годового отчета, она вскрикивает что-то, частит и трясет туда-сюда волосами, будто полощет белье. И все в зале вздрагивают, когда какой-то молодой и тощий холерик, похожий на молодого специалиста Цыплятникова впрыгнув из одной двери и проорав опять же перед старушкой: "Нет, я не останусь в вашем доме!!!", выпрыгивает в другую дверь. И зал взрывается аплодисментами, когда здоровая, как плановик Ложкомоева, тетка, беспомощно протягивает все к той же старушке руки и лепечет: "Что? Ну, что мы теперь будем делать?"

Я аплодирую вместе со всеми, но я хлопаю совсем не им. Я выражаю свою симпатию этой терпеливой страдалице, этой старушке, которую столько раз дергали и отвлекали, и которая все же успела связать за спектакль целый рукав великолепной английской резинкой. Она кланяется, скромно опустив руки с вязаньем, и я вижу, какие ровненькие - одна в одну у нее петли. Я хлопаю громче и смотрю на нее с уважением и солидарностью, потому что уж я-то знаю, как непросто заниматься любимым делом в рабочее время!