Сергей Юрьенен - Фашист пролетел Страница 9

"М-машинку".

"Стихи, я слышал, сочиняешь?"

"И п... прозу".

"Добре. Случайно, не на мове? По-русски? Тоже хорошо: в семье единой, вольной... Еще не печатался? У нас и напечатаем. С нового учебного в планах у меня журнал. Будем издавать! В одном экземпляре, но машинописный и в переплете красном. "Знамя юности". Как тебе название? То-то. Двух журналов стоит. Я придумал, я в ГОРОНО пробил. А ты это "Знамя" понесешь. В качестве главного редактора. По петухам?

Александр пожимает ручищу директора, который зычно возвращает его от двери:

"Обожди! Книжку подпишу... - Уронив русый чуб, Бульбоедов надписывает. - Держи. Такую же тебе желаю. Помнишь, как я тебя продернул в стенгазете? Классе в третьем? "Ты, Гусарчик, не болтай, рот почаще закрывай". Говорун был! Что же приключилось, братка, с тобой за пятилетку?

Глаза обжигают внезапные слезы.

3

Дождь колотит по крыше такси, ползет по стеклам.

- Так больно? - сжимает мама ему руку на заднем сиденье. - Неужели снова прободение? Бог видит, я старалась! Белый хлеб по всему городу искала, когда даже с черным были перебои. Всегда был белый. И в Карибский кризис, и когда заводы бунтовали. Бутерброды маслом мазала...

Мир оплакивает несчастную его судьбу. Льет крокодиловы слезы радиоактивные, наверно. "Дворники" напрягаются навстречу друг другу; на лобовом стекле все возникает и возникает отмытый треугольник, рассекаемый по биссектрисе каплей, которая сверкает.

Порнографическим видом это не назвать, но Александра охватывает возбуждение - неуместное и несвоевременное.

Что за мука, эта юность?

В приемном покое мама продолжает:

- Или я с тобою не боролась? Не говорила, потерпи хоть до шестнадцати? А ты?

Санитарка говорит:

- Пошли.

Светло-зеленый студенистый взгляд медузы.

Он обнимает чужую женщину и в шлепанцах уходит, не оглядываясь предположительно под нож.

Однако решают лечить не скальпелем.

Он давится бариевой кашей. Холодные руки в несгибаемой резине прижимают голой кожей к экрану, поворачивают. В свете смертоносных лучей его бьет дрожь.

- А у меня от этого не будет... канцер?

- Ох, мнительный... Канцер, знаешь, от чего бывает? От утраты интереса. Ты утратил?

- Не думаю.

- Вот и лечись спокойно.

Обе поверх белья в одних халатах. Одна сжимает ему запястья и наваливается поперек грудями - твердыми, как кулаки. Не предполагал он, что бывают такие. Пока другая - треугольный между ног просвет - исторгает слезы, внедряя в глотку резиновую кишку, он напрягает свои грудные мышцы, проверяя. Никакой амортизации. Вот это буфера. Уложенный на бок, он наблюдает, как, меняясь консистенцией и цветом, пробирки наполняются мало приглядным содержимым желчного пузыря. Под одеялом при этом он кровенаполнен мучительно и безнадежно. Которая с ногами приходит снова забрать пробирки и выдернуть этот шланг. У нее не получается не больно красивая, но и жестокая. Полы халата приоткрыты. Нейлоновые чулки отсвечивают с нежной стороны ляжек. Трусов не видно. Только свет между ног. Безрадостный свет ноябрьского дня. Она ставит его в пример палате взрослых нытиков: "Пятнадцать лет, а держится, как настоящий мужчина!"

Когда бы не соседи, он зарыдал в подушку. Ни для кого на свете он не представляет интереса.

Кроме себя, любимого.

Икроножные мышцы дрожат, когда, уступив себе, он возвращается в палату, заснувшую тяжелым сном. С одной стороны, легче, но морально...

С тяжелым вздохом снова надевает он остывшие наушники. Радиостанция "Юность" продолжает передавать песни советских композиторов по заявкам и собственной инициативе:

Проводов голубыми пальцами

мы, девчата, тянемся к вам...

* * *

В сортире, в умывально-процедурном атриуме, желто-зеленый больной с резекцией желудка сообщает, что ночью в ванной застукал санитарку, которая брилась пластмассовым станком. Одни начинают недоверчиво смеяться: "Они ж не броются?" Александр проявляет осведомленный интерес: "Под мышками?" "Под кошками! Не понял? Машку себе брила!" - "Да ну-у?! - поражены больные. - Не может быть?" Очевидец ожесточается, входя в подробности интимной женской процедуры - невероятной, загадочной, волнующей. Учащая затяжки, больные нервно сплевывают в облезлые раковины и на пол с алогично выбитыми плитками. Дверь распахивается: "Кончайте перекур!" Зеленые глаза мерцают, странно неподвижные, в руках у санитарки клизма, за ней детина-бульдозерист - держится за штаны. Окурки слетаются к пепельнице, где шипят. Ходячий труп кивает Александру:

"Она!"

Взывая к маме, по коридору отделения бегает туда-сюда напуганный кем-то одноглазый монголоид по кличке "Глаз-на-жопу-натяну".

Перед сном, приплюснув лоб к стеклу, он созерцает ливень. Жизнь, как она есть. Без флера. Без романтики. Данность голая и грубая. Чем бы она была без женщин и литературы? Или - без литературы и женщин? Можно и сократить - без интереса к этому? Таким образом, мы входим в зону мыслей осужденных и отброшенных. Идеализм. Крайний субъективизм. И даже, страшно подумать, солипсизм. Но чем бы все это было без него - без Александра?

Ничем.

Включая этот свет, который с холодным, с ртутным весельем дробится в лужах там внизу. Свет тусклой лампочки над моргом.

Санитарка входит, берется за перекладину:

"Идем?"

"Куда?"

Глаза, как у пришелицы со звезд.

"Увидишь".

Он закрывает записную книжку, вставляет ноги в шлепанцы. Крутозадость, обтянутая халатом, в котором звякают ключи. Отлетают и слетаются обратно двойные двери. Коридоры пусты. Обнять? Он не решается. Но обнимает, налетев в полутьме на повороте. Глаза ее мерцают. Она прикладывает палец к губам, вводит в застенок. Помогает снять куртку и рубаху. Ну вот! Стиснув зубы, он берет ее за бедра. Она усмехается. Разворачивает его. И выталкивает вместе с дверью на яркий свет.

Перед ним целый амфитеатр глаз.

Это аудитория. До потолка ряды забиты девушками в белых шапочках и халатах.

-Рассмотрим ранний случай, - говорит голос с кафедры. - Опусти штаны. Ты слышишь?

-Вы.

-Не понял?

-Вы. Не ты.

-Пора выписывать, я вижу... Вас. Итак?

Распоясывая чресла, он произносит со сцены слово, вряд ли известное и лектору:

- Прошу прощения за эксгибиционизм.

В ночь перед выпиской Москва передает вдруг экстренный выпуск последних известий.

Он разрывает сплетенные под головой ладони.

Срывает наушники.

За стеклами холодный дождь. Палата спит. Никто ничего еще не знает.

"Сволочи, - негромко говорит он. - Гады..."

В коридоре, сидя за столом, спит санитарка. Та самая. Она вскакивает, когда он ее обнимает:

- Тс-с... Кеннеди убили.

- Кого?

Она начинает плакать. Повторяя: "Такой молодой, жить бы да жить!" она всхлипывает, уткнувшись ему в плечо, потом напрягается: "Чего ты?"

Он смотрит ей в глаза.

"Ладно. Пошли..."

Беготня в коридоре начинается, когда до трусов еще не дошло. Сидя на краю ванны, он пытается удержать, она вырывается: "Кого-то привезли!" Вправляет обратно груди. Застегивается. Обдергивается.

Он остается в полутьме.

Из душа капает.

* * *

- Обнимая небо голыми руками, летчик набирает высоту. Если б ты знала, если б ты знала, как тоскуют руки по штурвалу...

Набулькав армянского в графинную крышку, генерал ВВС переходит на прозу:

- Так за что же нам с тобою выпить?

Единственный подросток в крымском санатории Министерства Обороны, Александр на эту провокацию не отвечает. Он читает письмо.

Ветер громыхает кронами платанов и напирает извне на стекла.

- Ладно... - опережающе снисходит генерал к банальности своего тоста. - Чтобы остались живы, чтобы только не было войны. Там во Вьетнаме пусть расширяют сколь угодно. Лишь бы за Даллас нас не ебанули.

- Думаете, это мы?

- А даже если нет? Обрушить могут сгоряча. И все, была страна Россия... Чтоб не случилось этого. Пошел!

Достав из шкафа рукав своей шинели с голубой окантовкой, занюхивает в отсутствии закуси.

И снова пристает с напрасной, раз не предложил налить, надеждой на коммуникацию:

- Любимая, небось?

- Комсорг.

- Тоже дело...

На белом свете парня лучше нет,

чем комсомол шестидесятых лет.

- Она не парень.

- Так бы и сказал! Влупил уже или на подступах?

- Что вы... Не тот случай.

- А какой?

- Тяжелый.

- В этом деле, скажу тебе я, легких не бывает. Может, еще мне пропустить? Как полагаешь?

Норд-ост пытается высадить окно, а перед Александром возникает заметенный снегом город, где не любит его никто, за исключением прыщавого комсорга женского пола, которая даже записалась в его секцию легкой атлетики.

Но даже она, похоже, изменила.

Взглянув на генерала, который раздумчиво держит в одной руке крышку, в другой бутылку, он начинает перечитывать:

"Здравствуй, Александр!

Во-первых, как ты себя чувствуешь? Все наши девочки передают тебе привет. Нам очень понравились твои стихи, рассказы и статьи в журнале "Знамя юности" (первый номер уже стоит в библиотеке на стенде). Мы печатаем почти уже не глядя на клавиатуру. Лично у меня скорость 145 зн/мин. Ты, конечно, быстро восстановишь свою. Преподавательница все время вспоминает твои изящные пальцы. Как там, в Крыму, зимой? Здесь всю дорогу сильные метели. Кажется, тебя впечатляли эти кривляки из выпускного класса? Так вот: со своим папашей, которого назначили в заоблачные сферы, сестрицы улетели по адресу Москва, Кремль.