Рассказы дяди Миши, одессита - Вадим Алексеевич Чирков Страница 9

— "Кому слово? Кому слово?"…

И вдруг, ровно, скажем. в 12, истошный бабий вопль:

— "Колю-у-ут!"

И с другой стороны:

— "Колю-у-ут!"

Что вам сказать! Вы видели картину "Последний день Помпеи? Так это было именно то!

Вся Одесса — а она вся была в этот день на толчке, весь город, плогретый слуухами о шприцах — кинулась к воротам.

Американцы не знают, что такое давка, скажешь ему Jam, он подумает в первую очередь про варенье и лишь с пятого раза дотумкает, что мы имеем в виду. А у нас давка с 1917 года, и она была везде: в магазинах, где что-то "давали", на вокзалах, в трамваях и троллейбусах. Короче, это не варенье, это наоборот…

Так весь толчок кинулся к воротам.

Словом это не передать — для того и существуют живописцы, как Крамской, чтобы красками донести то, что уже никто не может рассказать, даже очевидец.

— Дядя Миша, вы тоже были в этот день на толчке?

— Разве б я стал рассказывать с чужих слов? Был. И даже помню, что делал в то время. Это тоже была картинка! Я т огда остановился у патефона — сейчас никто уже не знает, что это такое. Будем говорить, что это плэйер, только раз в 20 больше и заводится ручкой… На нем поставили пластинку, старую, еще довоенную, накрутили ручку — пластинка заиграла. Пел Утесов, и как раз ьу песню, что больше всех равилась товарищу Сталину: "С одесского кичмана сбежали два уркана…" И только он ее запел, как подошли двое — в точности с виду, как те, что сбежали с кичмана. Подошли, пригорюнились, стали вздыхать: "Хорошё поёть, душевно поёть…". Я стою — мне интересно. И тут крик, и всех понесло, как наводением. А любителей музыки как ветром сдуло.

Так вот, "паника" — то тоже всего лишь слово, и что оно стоит по сравнению с одесским толчком в 12 десять в начале того октября? Одно слово я все же скажу. Это было похоже на мясорубку: вы в нее суете куски мяса, крутите, а с другой стороны выходит фарш…

Люди кидали все — и то, что продавали, и то, что купили — и давились в воротах. Жизнь — она дороже тряпок, пропади они пропадом! А воры — те хватали брошенное и перекидывали через забор — шубы, чернобурки, ковры, костюмы, обувь… Что было за забором, кто там подбирал вещи, куда девал, я не видел.

Что вам сказать — Одесса после целый год рассказывала об этом кошмаре, ведь там были и затоптанные, и раненые. А то, что люди потеряли вещи?

— Дядя Миша, а как вы уцелели в этой мясорубке? — спросил я у малорослого и щупленького моего собеседника.

— Я? — ответил он и, глядя на меня, почему-то хитро сощурился. — Я тогда был такой худой, что когда крикнули "Колют!", подумал себе: "Что мне бежать? В меня ни за что не попадут — промахнутся!" И я остался стоять возле патефона. Песня кончилась, пластинка покрутилась впустую, а потом и завод вышел. Вот и все.

*На Слободке в Одессе находится психиатрическая больница.

ПОВИСШИЕ НАД ОКЕАНОМ

— Перехожу на запчасти, — сказал дядя Миша, когда я приблизился к его скамейке в парке Кольберта.

— В каком смысле? — спросил я, усаживаясь. — Ведь машины у вас нет.

— У меня нет ни машины, — обстоятельно ответил старик, — ни денег, ни своих зубов. Тут я настоящий "русский". Верхние, смотрите, — дядя Миша оскалился, — уже не мои. Но теперь я могу улыбаться, даже если мне не смешно. Как это делают американцы.

— И еще, — продолжил он, — мне дали новое ухо. И я так смеюсь! Так смеюсь!

Я потряс головой.

— Не понял.

— Имеете терпение? Сейчас я вам все расскажу. Только пересядьте вот сюда, потому что новое ухо у меня слева. Правого пока не дали. И в этом весь фокус.

Старик был сегодня сплошная загадка.

— Сейчас я вам все расскажу…

Детей пригласили на день рождения. Но на этот раз взяли и меня: отец именинника, мой старый знакомый еще по Одессе, сказал, что тоже хочет поговорить. И попросил, чтобы я пришел ради этого пораньше. Ой, кстати! У вашей газеты тоже день рождения? Трехсотый номер? Пусть там выпьют за еще один ноль…

Ну и вот, Сема усадил меня на диван, и мы себе разговариваем. О чем могут говорить два старика? О том, что будет, они ни слова, они это знают. Они лялякают о том, что было. Этого добра у них целые сундуки. Только такое наследство никому не нужно…

В доме, конечно, суматоха. Жена именинника гремит кастрюлями и сковородками, его самого срочно услали в магазин за хреном к заливной рыбе, звонит телефон, к жене пришла подруга — она недавно приехала и хочет все знать, а заодно помогает накрыть стол. У нас свой разговор, у женщин — свой.

Что мне говорит Сема — это пахнет нафталином. Хорошо, что он сидит справа, где у меня старое ухо: я его почти не слышу. Но зато левое, новое, работает, как звукоулавливатель 41-го года!

Женщины накрывают стол скатертью, тут гостья замечает на стене рисунки тушью и между делом спрашивает:

— Твоего, что ли?

— Да.

— Мой идиот тоже рисует.

Я чувствую, сейчас будет интересно.

— Ну, и кто да кто сегодня будет? — продолжают женщины.

— Обломки кораблекрушения. Каждый молодец на свой образец. Уписаешься…

— Я скажу, — замечает дядя Миша, — самые злоязыкие существа на свете — это две подруги, когда рядом нет мужиков. Таких свет не видывал!

— Во-первых, — я слышу, — придут Сенькины. Она — еще ничего, но он! До сих пор не выходит из своего подвала!

— Какого подвала?

— У него дома, Там, был подвал, а в подвале чего только не водилось! И выпивка, и закуска. Он из добытчиков. И к нему заезжали посреди бела дня выпить на дармовщинку и почесать языки все верхи вплоть до министров. Что тебе сказать — это были его звездные часы! Как увидишь — вдруг ни с того, ни с сего задерет голову в глубокой, так сказать, задумчивости, знай: подвал вспоминает. Ну, он тебе сам про него расскажет…

— Понимаете, — объяснился дядя Миша, — если кто-то по дороге сюда выпал из самолета и до сих пор болтается (или парит? или повис?) над океаном на каком-то невиданном парашюте, так этот прочно