Свет очага - Тахави Ахтанов Страница 93

«Никогда не устраивай мужу скандалы». «Равноправие женщин» для меня, да и не только для меня, но и для всех казахских женщин, выразилось пока в возможности выходить замуж по своему выбору. А равноправие русских женщин, которых я видела, хоть и было обширнее, чем у нас, но, по-моему, тоже недалеко ушло от того, чтобы забирать зарплату мужа, вместе с ним нянчить детей, стирать пеленки и тащить на себе массу домашних дел. А Света говорит сейчас совсем о другом, это даже повыше вопроса взаимоотношений мужчин и женщин. Выходит, супруги должны быть как большие друзья… уважать друг друга, понимать… делить поровну горе, беды, уметь прощать… постой… постой… Куда меня эта мысль уводит? Выходит, я напрасно считала, что равноправна с Касымбеком? Раньше тут для меня все было просто, а теперь вдумываюсь, и открывается пропасть. Он старший, я младшая (не о возрасте говорю), он благодетель, а я существо на его попечении, он сильный, я слабая. Постоянно он в чем-то превосходит меня, а я в его тени.

Ведь даже бабушка Камка, которой во всем ауле никто не смел перечить, вливала нам в уши «не противоречь мужу», «не задевай достоинства мужа», будучи сама властной, она убеждала нас в праве Мужчины на власть. «Путь женщины узок» — за свою жизнь я не встречала ни одной казашки, которая бы оспаривала это понятие. Женщине нельзя согрешить… Не у всех казахских женщин такие чистые подолы, чтобы употребить их вместо молитвенных ковриков, но и в таком случае дело не оборачивалось бедой, поучит муж такую жену камчой, на этом и помирятся. Казахов, прогнавших жен, пока очень мало. И все же измена мужу — страшный позор. А если изменяют мужчины, то это не позор, это победа.

Все это не вмещалось во мне, с треском ломало мои привычные представления, с болью раздвигало границы моего мира, и были слова подруги моей сущей пыткой, но, несмотря на муку понимания, постижения их глубокого смысла, они все сильнее захватывали меня, и я тщусь, силюсь идти за мыслью этой до конца, путаюсь, сбиваюсь, и все же в конце концов мне удалось ухватиться за кончик ее. Конечно, это не то равноправие, когда считаешь каждый шаг мужа, каждое слово, дело. Взаимоотношение любящих друг друга людей — вот где оно, равноправие, вот оно то, на что можно опереться! Только тогда и можно по-настоящему уважать друг друга. Если бы Николай в самом деле любил Свету, уважал как друга, жену, близкого человека, то разве не махнул бы он рукой на насмешки других, разве не стремился бы понять ее горе? А он ни о чем не хочет знать, кроме своего самолюбия, недаром говорят: «Рана души тяжелей раны тела». Пройдет война, Николай женится еще раз (после этой войны, наверное, недостатка в женщинах не будет), поостынет его самолюбие, да и сейчас оно кипит у него оттого, что кое-кто еще говорит: «Николай Топорков настоящий мужчина! Взял да и послал куда подальше подлую эту бабу». А Света, я это чувствую, хоть и не обращает внимания на презрительные, острые эти взгляды, но беззащитна перед совестью своей и одна несет свою боль. А ведь муки ее не кончатся сегодня-завтра, кто же будет опорой ей?

Я задумалась глубоко и надолго. Света обычно не прерывает чужие мысли, сидит и словно молча с тобой беседует. Вдруг я, словно проснулась и провела рукой по лицу, как бы убирая паутину своих сомнений, сказала с облегченным вздохом:

— Ты права, Света. Права.

Она взглянула мне в глаза, взяла и стиснула мне руку в запястье.

— Как я теперь тебя понимаю, — сказала я, радостно отчего-то глядя на нее. На душе у меня стало ясно, хорошо, но высказать это я не в состоянии не только по-русски, но и по-казахски. И все же Света, кажется, что-то почувствовала, уяснила себе.

— Кажется, мы с тобой поняли друг друга, — серьезно и тихо сказала она.

Дни шли. Разговор со Светой не забывался, но мысль о том, насколько положение мое в семье ниже мужа, не волновала уже меня так, как раньше, было не до этих тонкостей. Мы жили в постоянных заботах. У нас слишком мало было времени размышлять о достоинствах и недостатках друг друга. Бои, засады, нападения на вражеские гарнизоны, взрывы мостов и железнодорожных путей, сбор информации — и раненые, и убитые, и попавшие во вражеские западни, и вернувшиеся целыми и невредимыми с опасного задания, — все это составляло наши будни, этим мы жили больше всего.

Нынешним летом случилось редкое в партизанской жизни застолье. Одна из групп вернулась с задания с богатыми трофеями. Принесли много продуктов и даже шнапс. Касымбек взял на учет все принесенное и велел припрятать, наученный горьким опытом голодных дней.

Но тут появился Носовец. Обычно спокойный, рассудительный, на этот раз он показался мне каким-то возбужденным и беспокойным. Во всех его движениях было какое-то нетерпение, и он не мог этого скрыть, а может, и не хотел.

С нетерпением он выслушал рапорт Абана о выполнении задания, причем вид у него был такой, словно он говорил: «Все это хорошо, но вы еще ничего не знаете. Впереди большие дела».

— Так вот, ребята, — сказал он наконец, широко и озоровато даже улыбаясь. — Большие дела только начинаются. Наши войска разгромили врага под Орлом и Курском и перешли в наступление. Это большая победа, товарищи! Так что, Едильбаев, выкладывай на стол всю добычу. Отпразднуем победу!

Как говорят казахи, «если верблюда качает буря, то козла уже ищи в воздухе». Приподнятое настроение всегда такого невозмутимо-сурового Носовца так взбудоражило партизан, что они сразу зашумели, стали поздравлять друг друга с победой, кто-то закричал «ура», подхватили все, переполошив весь лес.

Все продукты и водка, припрятанные Касымбеком, перекочевали на общий стол, ничего не оставили про запас. Все так радовались, будто наши войска подступили уже к самому лесу и завтра конец войне. Подняты были первые стаканы и кружки. Зазвенели возбужденные голоса:

— За победу!

— За разгром врага!

— Ура-а!

Николай, обычно хмурый, с выражением постоянной досады на осунувшемся лице, и тот разошелся. Выпив из большой кружки, он понюхал собственный кулак, махнул рукой и крикнул:

— Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

Послышался смех, одобрительный крик, хохот даже пошел. Я уже давно заметила, что на войне радуются всякой мелочи, всегда готовы поддержать шутку, лишь бы повод был. Может быть, этим люди стараются заполнить, заглушить тоску по дому и забыть о том, что каждый час их подстерегает