Елена Яворская - Жестяной самолетик (сборник)

Елена Яворская

Жестяной самолетик (сборник)

Жестяной самолетик

Замечательные люди мои соседи!

Ну к чему эти иронические усмешки? Я всерьез говорю. Замечательная семья! Самохины. Люба, она же Любовь Павловна для всех, кроме старых знакомых, а для меня, давнего приятеля и бывшего соседа по парте – Любка, Любка – енотовая шубка (была у нее такая лет пятнадцать назад, синтетическое чудо похожее на цельную шкуру гигантского енота). И отец ее, Павел Павлович, вечный учитель истории в нашей школе, за стенами сего почтенного учебного заведения именуемый просто Палычем.

Любка служит в какой-то конторе с трехэтажным названием, имеет должность с наименованием в пять этажей и с окладом размером с полуподвальный этажик.

Палыч, дипломированный неудачник, как он сам себя именует, в первой половине дня истово трудится на ниве просвещения, а во второй – бухает. Раньше просто выпивал, а когда пять лет назад его без объявления войны и даже без объяснений покинула жена… нет, одно объяснение все же дать соблаговолила: «Не сошлись характерами»… Что и говорить!..

С тех пор Палыч жену не видел. А Любка маму видела. Не то два, не то три раза. С мамой, что греха таить, Любка никогда не была особенно дружна. Одно счастье: в ту пору, когда мать оставила гнездо, птенчику, то есть Любке, шел двадцать третий год.

Не хочу сказать ничего плохого о тете Нине – кто теперь знает толком, как было дело? – но Любка с Палычем замечательные люди.

Правда, сами они вряд ли согласились бы со мной. Палыч в доверительной беседе как-то назвал себя «осколком ушедшей эпохи, который позабыли извлечь из тела реальности». А Любка, возвращаясь однажды с работы злее фурии, в ответ на мой дружеский комплимент прошипела: «Купи очки! Я – некрасивая, немолодая, непробивная тридцатилетняя девственница. Ферштейн?»

Мы с Палычем частенько курим на лестничной площадке. Он интеллигентствует, не хочет никотинить квартиру. А у меня – постоянный форс-мажор, точнее, целых два – мамаша и жена. На жену можно еще прикрикнуть грозным голосом: «Отвянь!» Отвянет – аккурат на такое время, которое потребуется мне, чтобы выкурить сигарету. Потом, правда, оторвется по полной. Такой вот у нас рай в трехкомнатном шалаше. Наверное, у Палыча с тетей Ниной был похожий, только в двухкомнатном. А с мамашей выкрутасы не проходят. Простой факт: когда отец мой дослуживал в захолустной воинской части в звании подполковника, мамашу в нашей части за глаза именовали не иначе как полковником…

Это лирическое отступление. Сентиментализм и готика – два в одном. Так вот, о Палыче. Курим однажды. Палыч, по обыкновению, под градусом, самым неправильным своим градусом, когда не возникает еще желания побрататься со всем человечеством и приняться за преобразование реальности, но реальность уже определенно кажется тесной и косной, а отсюда – грусть, сопоставимая разве что с похмельем. Курит Палыч, во двор смотрит, взор – как у лермонтовского орла. И говорит мне вдруг:

– Дурак ты, Витька! Надо было тебе на моей Любке жениться. Одну докурил, потянул из пачки следующую. И заключил:

– Хотя бы квартиру организовали пятикомнатную, чтобы во время семейных скандалов было где прятаться.

– Не, Палыч, – отвечаю, – с Любкой так нельзя. Любка у нас принципиальная…

– Хочешь сказать – и в пятикомнатной достанет? – смеется Палыч.

И вдруг понимаешь: реальность перестала оставлять горькое послевкусие плохой сигареты. Замечательный человек Палыч! И Любка его замечательная. Принципиальная!

Рассказываю о них – и чувствую: вроде, все говорю, как было, а не получается вот представить их такими, какие они есть.

А посему – пусть сами о себе рассказывают.

Любка

Можете не верить, но мужики по жизни счастливее баб… ой, простите, женщин!.. ой, нет, все-таки баб – во-он соседка Лидия Петровна тащит две авоськи, каждая размером с нехилый чемодан; какая она, к черту женщина, она просто баба с двумя высшими образованиями и – увы! – обостренным чувством долга перед семьей.

Итак, мужики счастливее. С чего я так решила? Уж не по аналогии ли с известным принципом: хорошо там, где нас нет?

Можно, конечно, обратиться к психологии. Дескать, бабы эмоциональнее, принимают близко к сердцу всякую чепуху. Можно, как Лидия Петровна в редкие моменты просветления в череде делишек, дел и деяний, горько посетовать: у мужчин больше свободы, в том числе от бытовых забот, больше простора для творчества. А можно сказать словами ее мужа Анатолия Василича (образование – средняя школа, 1/2 техникума и два года сверхсрочной в Вооруженных Силах): мужик от природы совершеннее, потому как он – созидатель, а баба – только аппарат для размножения. Думаете, возмущусь? Не-а, честно скажу: не знаю. Поглядишь на ту же тетю Лиду – и невольно вывод напрашивается: баба глупее. Да простят меня феминистки и феминисты!

Что? Слово «феминистка» существует только в женском роде? Да ну, это вы просто моего батю не знаете. Вот уж всем феминистам феминист. Кто сказал бабник?! Ни капельки не бабник… по крайней мере, в текущем столетии. Нет, ну вот клянусь, надо слышать, как он под пьяную лавочку оплакивает женскую судьбу и клянет мужиков, особенно алкоголиков! Мыльные оперы вкупе с рекламой антипохмелина и «умных» стиральных машин отдыхают! Если бы батю слышал кто-нибудь кроме меня и нашего квартиранта таракана Миши с чадами и домочадцами (коих, впрочем, у него дюжин энцать), точно получил бы Пал Палыч Самохин Нобелевскую премию мира.

Думаю, сейчас папаша пребывает в гармонии с миром. Чтобы в деревне, где еще осталось целых пять дворов, не было хотя бы одного самогонного аппарата и двух увлеченных слушателей – ни в жисть не поверю!

Ну почему у меня отпуск только в ноябре, а? Кто ж за папашей-то присмотрит?

Палыч

Деревня, русская деревня! У стариков – наркотическая зависимость от физического труда, тяжкого труда, которого со времен развитого феодализма так и не коснулся прогресс. Если лишить стариков этой малоприбыльной утехи, у них такие ломки начнутся, что атас.

Когда вырастешь, дочка, отдадут тебя замужВ деревню большую, в деревню чужую.Мужики там всё злые – топорами секутся,А по будням там дождь и по праздникам дождь…

Эту жизнеутверждающую песню еще прабабка моя, светлой памяти Александра Максимовна, полтора человеческих века прожившая, певала мне, пацаненку. А потом у Любки как-то в школьной хрестоматии видал, это уже в восьмидесятые. Деревня и тогда была не лучшим местообитанием для такого страдающего эстета, как я. Но теперь… Вот однокашник мой и тезка, Пашка Анциферов, чешет мне навстречу по улице, старательно огибая лужу размером с небольшое озерцо, лицо приветливое-приветливое… у-у-у… видать, с похмелья… Такой, ежели кто заденет, и за топор схватиться может, аргумент в полемике незаменимый, потому как весомый и острый.

– Паш, пойдем полакомимся, – говорю ему вместо приветствия.

Паша лоб морщит, глазами хлопает. Размышляет: что это такое неприличное я ему предлагаю? и как будет правильнее – обидеться или обрадоваться?

– Пойдем, говорю, пропустим по стаканчику!

Как все-таки мало нужно нам для счастья, для гармонии, так сказать, с окружающим миром!

Любка

Воскресный вечер.

Муторное ощущение приближающегося понедельника.

Возвращаюсь из деревни, обремененная кладью с пищевой ценностью в сколько-то там калорий.

Тележка, упрямо постукивая, подпрыгивает на давно не асфальтированном тротуаре. Шагаю вперед, голова поднята, плечи расправлены, напеваю про себя классическое: «Я маленькая лошадка, и мне живется несладко…»

Кракс! Колесо попало в глубокую выбоину. Тум! Тележка завалилась на бок. Чертыхнувшись под нос, с усилием возвращаю тележку в нормальное положение.

– Вам помочь? – галантно интересуется, поравнявшись со мной, высокий молодой человек.

Высокий и молодой – вот и все, что я могу отметить боковым зрением. Поворачиваться не рискую, боясь снова потерять контроль над чертовой колымагой.

«Ха!» – подумалось мне в стиле Эллочки-людоедки.

– Нет, спасибо, – ответила, как полагается благовоспитанной девушке, невесть почему надеясь, что этого окажется достаточно, чтобы отшить незваного помощника.

Незваный намека не понял.

– Странно видеть молодую леди с колясочкой а-ля «бабушка пошла на рынок за покупками».

– Леди – это которые в иномарках ездят. А те, которые пешкарусом да еще с поклажей – не знаю кто, но точно не леди.

– Маленькие лошадки, которым живется несладко, – с удивительной прозорливостью определил он.

– А я думала, вы из тех, кто Баха предпочитает или там Бетховена…

– Эдварда Грига, – незамедлительно ответствовал незваный. – И все-таки позвольте вам помочь. Как-то неловко: такая содержательная беседа, дама идет с поклажей, а мужчина – с пустыми руками…