Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 109

Илья, выпрямив спину, замер на миг. Должно быть, слушал себя: жалеет или нет.

– Да нет. Не жалею совсем! – выдохнул он, и сразу его плечи расслабились. – Ты только не ругай меня, Костя! Мне кажется, всего этого людям уже и не нужно. Искусство теперь уже не имеет отношения к любви. Это или для денег, или для личного развития, вроде йоги какой-нибудь… Да и Христос вот, когда был на земле, разве он сказал, что искусство спасёт? Сказал – спасёт другое! Вернусь домой, может, Бог пошлёт работу рядом, – тут Илья скользнул взглядом в заваленный рисунками угол и, помолчав пару секунд, прибавил: – Олька звонила – мама плохо себя чувствует, скучает по мне.

Я кивнул: мол, ну что же, решил – действуй. А сам подумал про серые, влажные ещё простыни стен, ожидающие чьей-то руки. Хорошо или плохо, что Илья решил так, как решил, – об этом узнаем позже. Если лет через двадцать сквозь оболочку его личности, как сквозь шкурку наливного яблока, по-прежнему будет светить любовь – тогда одно. А то бывает ведь: нормально живёт человек, а там что-нибудь такое – да и сопьётся с тоски по несбывшемуся.

– Ну что, собираться мне надо! – сказал Илья и вышел из-за стола. – Оставить тебе рисунки? Может, Петя что-нибудь для себя выберет? Ну а в конце концов – на растопку. Вон, куча какая!

В углу комнаты прямо на полу были сложены неровной стопой папки с акварельками. Я обвёл взглядом этих детей, беззащитных перед огнём и влагой, и понял: всё это теперь моё наследство.

Не смущаясь моего затянувшегося присутствия, Илья бродил по комнате, собирал раскиданное добро – кисти, тюбики, измазанные краской тряпки, книжки. Мне давно пора было уйти, дать ему покой. Но почему-то я всё сидел и сидел у хромого столика – в недоумении, перерастающем в отчаяние. Как же так? Неужели всё? Неужели уже никак не продлить наше соседство?

– Ладно, Илья, пойду! – наконец сказал я, силой воли подняв себя с табуретки, и вышел в прихожую. Там посвистывал ледяной ветерок и в щелях дверного короба белел иней.

– Подожди! – крикнул из комнаты Илья и с расстёгнутым рюкзаком в руке вышел за мной. – Стой! Рассказать тебе хотел, я же сон видел! А то уеду – и не расскажу!

Я даже улыбнулся. Нет лучшей забавы, чем сны моего строителя!

– Что ещё за сон?

– Как мы превратились в остров! – заговорил Илья с волнением, как будто сообщал мне вполне правдивую новость. – Старая Весна – она же высоко над полями! И вот наш холм стал островом. А под ним на месте комплекса – небо. Мы все живы-здоровы, все вместе, и даже моя мама с Олькой. Только смотрим – а мира-то нет! Ни дорог, ни аквапарка, ни даже Отраднова – чисто! И так, знаешь, доходит понемногу, что и Москвы нет. Словом, ничего. И тут я так горько начинаю плакать прямо как в детстве! Так мне жалко весь этот мир, что его по плохости упразднили!

Полночи я ломал голову, что подарить Илье на прощанье, но так и не придумал. Не хлебную же закваску – а больше ничего настоящего, сравнимого с его рисунками, у меня и не было.

Утром я отвёз его на станцию и проводил на платформу. Мы сели на оградку дожидаться поезда. Северный ветер свистал нам в правый висок – и в лоб надвигающейся электричке. Когда пятно её приблизилось, Илья подхватил рюкзак и беспокойно, как будто осталось что-то незавершённое, взглянул на меня: «Ну что, поехал?»

Народ вывалился и ввалился, и сразу Илья потерялся за тусклыми окнами. Мой взгляд пробежал по вагону, есть ли места – всё-таки до Твери болтаться! Ну вот же, у окошечка, где ж ты бродишь! Нет – нету Ильи! Куда-то он ушёл в другую степь, в холодную тесноту занятых лавок. Качнуло – поехали.

Ну вот и всё – сваи, на которых я выстраивал «новую жизнь», повалились. Со мной только голый лес. Правда, в окошко без занавесок, если выключить свет, бьют шикарные звёзды зимы, прохладные и наливные, как антоновские яблоки. И в щели не дует – ветер стих.

После работы я засел в избушке разбирать стопки покоробленных влагой акварельных листов и потерялся в многообразии жизни. Мои руки бессмысленно перекладывали листы, пытаясь нащупать принцип отбора: по жанру? По времени года? По технике? Знакомые люди, животные, растения, знакомые дни и вечера столпились вокруг меня, свидетельствуя о том, что даже самое мимолётное не исчезнет, если только найдётся любящий взгляд.

Над одним рисунком я застопорился. На половинке листа карандашом был набросан человек – Кирилл. Не узнать его линию плеч, посадку головы, вихор было невозможно. Шагнув на участок, он замер перед пустым пространством, где недавно стоял мой дом, как перед могилой. В строе его фигуры слышалась скорбь. Я долго разглядывал рисунок: откуда бы взяться у Ильи такой фантазии?

Так прошёл первый вечер, за ним ещё несколько. Я обвыкся со свалившимся на меня «наследством» и осознал свой долг перед человечеством.

Однажды ко мне на огонёк зашёл Коля. Я радостно повёл его в избушку и сообщил, что подумываю открыть у нас в булочной выставку. Реакция Коли на такую блестящую, как мне казалось, идею оказалась неожиданной. Он перебрал рисунки и, взглянув на меня сердито, сказал:

– Это чего тебе, бабочки дохлые – на булавках сушить? Затем разве он рисовал? Оно всё как листва у него летит! Или как птицы, – и, довольный найденным образом, повторил с уверенностью: – Как журавли!

Когда это простое сравнение наконец дошло до меня, мне показалось, что я стал немножко Ильёй.

71 Патефон

Как мог, я навёл в избушке порядок, навесил на дверь новый замок, потому что старый давно уже был потерян, и, вернув «листья» и «журавлей» на прежнее место жительства – в папки и коробки, со всем добром отправился в бытовку. Мне не хотелось оставлять рисунки мышам. Я решил разместить их на хранение в своём маленьком жилище.

За этим занятием и застал меня нежданный гость – Николай Андреич Тузин.

– Хозяева! Ау! – затопав на пороге, весело крикнул он. Я отпер дверь и в черноте декабрьского вечера увидел своего утраченного соседа. Он был в дожде, блестел и улыбался. – Костя, а вот и я! Как поживаете?

Я страшно обрадовался ему, но, втаскивая его в комнату, сразу почуял чужое. Не то сукно! Вместо шинели на Тузине оказалось чёрное пальтишко и «правильный» шарф.

– А я вот приехал за своими. У Миши каникулы скоро. Хочу их в Москву, к родителям пока, а там поглядим… Но как-то боязно – жена у меня суровая, сами знаете. Думаю, дай сначала к вам зайду, разведаю обстановку! – сказал он и улыбнулся. Мелькнули побелевшие зубы. Тут я заметил, что и волосы его, по-прежнему длинноватые, были поправлены рукою мастера.

Я позвал его сесть к столу, где осталась ещё пара неубранных папок с рисунками, и сказал, что обстановку доложить не могу, поскольку в последнее время почти не видел Ирину. Знаю от Коли, что все живы-здоровы, – больше ничего.

– Костя, не судите меня! – мягко проговорил Тузин и взглянул с трогательным доверием. – Мне трудно и интересно. Это то, о чём я мечтал. Мир полон людей! Театр полон людей. Московский центр переполнен людьми – красивыми, оригинальными! После многолетнего поста я от этого просто блаженствую!

– Не тоскуете?

– Тоскую! – признал он с готовностью. – Но всё сразу не бывает. Вы же понимаете, всегда приходится выбирать.

Тут много бы я мог возразить, но вдруг понял, что и правда не желаю его судить, а желаю принять и напоить чаем!

Не могу сказать, что я испытывал горячий интерес к его нынешнему творчеству, но всё же не мог не расспросить по-дружески, как ему живётся.

Он с охотой рассказал мне о своей нынешней работе. Всё в ней было – и смех, и слёзы, и порывы сбежать – гори оно огнём! – и быстрые отрезвления. Я подметил, как за недолгий срок изменилась речь Тузина: он говорил без ужимок и вздохов, без пристрастия к старомодным оборотам. Просто и по делу.

– Ну а вы-то? Так и будете тут зимовать? – спросил он, как в первый раз оглядывая моё жилище. – В Москву не собираетесь?

– У меня работа.

– Работа… – он улыбнулся. – Работу можно и поменять. Что вы рассчитываете здесь поймать, в своей бытовке?

Я хотел возразить ему: кто знает, где и что он поймает? Может, Дух истины, в память об уехавшем Илье, зайдёт ко мне в гости? Но промолчал, побоявшись ранить наше и без того истончившееся приятельство.

Тузин вежливо выслушал моё молчание и, поднявшись из-за стола, стал одеваться – шарф, пальтишко. «Счастливо, Костя, вам оставаться!» И, уже потянув дверную ручку, спохватился. Достал портмоне и с печальной улыбкой вернул мне свои смешные долги. Говорить нам с ним было не о чем. Ещё одно земное единство мимо!

Наверно, чувство утраты слишком явственно проступило на моей физиономии, потому что вдруг его руки, застёгивающие пальто, замерли. Он вздохнул и посмотрел на меня с досадой.

– Костя! Да поймите вы! Я ведь не стал каким-то плохим, чужим! Я просто занялся делом. И почему-то все сразу недовольны! Все считают меня изменником! Но вы поверьте, моя нынешняя роль и на десятую долю не так отвратительна, как то ноющее ничтожество, каким я был. Что же вы, чёрт вас дери, не порадуетесь за меня! Ведь я наконец живу, работаю! Я – в порядке!