Владимир Романовский - Шустрый Страница 11

– Он уже частично в таковое приведен, мутер. Но есть, признаюсь, затруднение.

– Какое же? Говори, не стесняйся.

– Мне нужна доверенность на имение, мутер.

– Зачем?

– Нельзя иначе. Вот ведь, мутер, права пословица, встречают не только по одежке, но и по статусу. Одно дело, если я сын помещицы. И совсем другое, если сам помещик.

– А ты говори, что сам.

– Нельзя. Канцелярия, матушка, содержит архивы в безупречнейшем порядке. Все остальное вкривь и вкось – это даже комично, я тебе расскажу потом несколько случаев – а вот именно архивы в порядке. И люди, заключающие сделки, имеют дурную привычку проверять (за взятку, разумеется, в нарушение законов приватности) действительно ли имярек состоит в определенных статусе и благоденствии. Глупо, конечно, до степени абсурда, но это так, увы. А для доброго завершения упомянутого дела, мутер, мне необходимо, чтобы проверяющие убедились, что я именно и являюсь помещиком. Потому и нужна мне доверенность.

– Ну, раз нужно, значит нужно, – согласилась Барыня. – Будет тебе, Сынок, доверенность.

– Я в тебе не сомневался, матушка. Ну-с, помимо доверенности, нужно мне и в самом имении уладить кое-что. Ты, матушка, человек разумный, опытный, но все-таки женщина. Порядок ты любишь, но не всегда можешь его, порядок, блюсти там, где он чрезвычайно нужен.

– Да уж, сынок, бывает, такое проморгаю, что потом самой стыдно делается.

– Вот, например, я заметил, мутер, что девок да баб у нас в хозяйстве больше, чем мужиков.

– Да уж, Сынок, это так от веку заведено…

– Нет, от веку, мутер, заведено, чтобы на каждых десять мужиков приходилась одиннадцать, в крайнем случае двенадцать, девок и баб. А у нас все пятнадцать наберутся.

– Что поделаешь, Сынок: война. То в солдаты, то в партизаны – поразобрали мужиков-то. Вот даст Бог – кончатся баталии, так мы всех, кто жив остался, обратно к себе и потребуем, в соответствии с законом.

– Ну, баталии – когда они еще кончатся!

– Надеюсь, что скоро. Всех она утомила, эта война, в газетах только про нее и пишут. Про театры – раз в месяц что-нибудь попадется, незначительное, а про войну всякий раз пишут.

– Да ты не спорь со мой, мутер, на эти темы. Уж я-то знаю, я на этой самой войне все видел, все испытал. А у нас пока что избыток женского полу в хозяйстве. А ты, наверное, слышала, что в столицах некоторые высокие чины устраивают у себя в особняках театры. И опера у них, и балет, и просто драматическое действие. Слышала?

– Э, Сынок, ты за кого меня принимаешь? О тебе, сосунке, и не мечтал еще никто, когда я все театры столичные объехала и облазила!

– А хорошее небось время было, матушка?

– Куда уж лучше! Я почти все пиэсы тогдашние пересмотрела, все оперы переслушала!

– Мольера часто, небось, ставили?

– И Мольера, и Еврипида, и господина Фонвизина!

– Эх! – сказал Сынок. – Как хочется жить в столице! … Ну да ладно, авось и поживем скоро. Так вот, мутер, есть у меня там, в столице, хороший знакомый. Имени не назову – обещал хранить в тайне. У него есть свой собственный театр…

– Как у господина Шереметева?

– Уж точно не хуже. И вот ему как раз недостает две дюжины душ женского полу – для хора и исполнения заглавных ролей. А у нас как раз избыток. Понимаешь, мутер? Это редкий случай, который просто грешно было упустить. И я, поразмыслив крепко и вдавшись в детали, заключил с господином сим договор, в силу которого я обязуюсь поставить ему девок и баб, а он мне будет делать платежи от каждого представления, четверть сборов. А сборы, матушка, немалые. В театр этот повадились ходить самые высокопоставленные особы, и друзей из шестой коалиции приводить, и всем этим персоналиям денег совершенно не жалко, они их даже и не считают вовсе.

– Да у нас столько девок нет. Две дюжины, говоришь?

– Да зачем же только девок, помилуйте, мутер! Можно и вдов, и замужних.

– Да как же замужних-то, Сынок! А что скажут мужья? А дети?

– Я одобряю, матушка, твою прогрессивность и твое похвальное желание входить в положение даже самых подлых сословий. Я, признаться, даже и не ожидал от тебя такого! Я рад, что мысли твои соответствуют просвещенной современности. Однако, мы с тобою хозяева, надеющиеся улучшить положение свое, и дело слишком серьезно, чтобы прислушиваться нам теперь к гласу народному. Что скажут! Да ведь не на Голгофу их поведут, баб этих, а на сцену. Оденут прилично, научать петь или плясать, кормить будут досыта – да они только обрадуются такой жизни.

– Да, но мужья-то…

– А мужьям они будут высылать время от времени столичные гостинцы и пряности, чтобы не слишком грустили. Да ведь и не навсегда они уедут, а на год-два всего. Завтра я сделаю обход, посмотрю, какие годны для дела, какие нет. Положись на меня, мутер, для меня твое благо так же дорого, как собственное, как минимум.

– Это-то я знаю, Сынок. А все-таки как-то странно…

– Новое по началу всегда странно. Когда господин Ньютон написал о всемировом притяжении друг к дружке небесных объектов, тоже казалось странно, тем более что писал он по-латыни. А потом ничего, привыкли, и даже, говорят, пользу неимоверную извлекли впоследствии.

12. В актрисы

На закате, по окончании работ, но до вечерней службы еще, Сынок с блокнотом совершил объезд владений своих. Вечер выдался теплый, рабы и рабыни сидели на скамейках и на траве возле курных изб, дети копошились вокруг. Осмотрев семейства и записав в блокнот имена приемлемо выглядящих девок и баб (их оказалось меньше, чем неприемлемых, косых, кривых, непомерно тощих или толстых, коротконогих, и так далее, как всегда оно бывает), Сынок спешился у дома Грибника, в одной руке блокнот, в другой кнут, и спросил его, рассевшегося вальяжно, где шастает его жена, почему ее не видно. Грибник мрачно ответил:

– Учится себя вести, барин. Внутри она.

– Как это – учится?

– Учится.

– Позови, пусть выйдет.

– Нехорошо, барин. Эдак учеба не впрок ей выйдет. Нельзя учебу прерывать.

– Позови, я сказал.

Грибник нехотя поднялся и зашел в избу. Сынок соскочил с коня.

Через некоторое время появилась на пороге Ивушка – сгорбленная, голову в плечи втягивающая, с огромным почти черным синяком под глазом.

– Ох-хо, – сказал Сынок. – Ты чего это, Ивушка? Я тебя вот такусенькой помню. И уж тогда была ты прелестна до невозможности. А ну-ка выпрямись. Распрямись, распрямись.

Не смея ослушаться молодого барина, Ивушка распрямилась, глаза ясные пряча.

– Это что же? – спросил Сынок вышедшего за Ивушкой Грибника. – Это и есть твоя учеба, милый мой?

– Она самая, – подтвердил Грибник. – Она знает. Уговор известный. Блудишь – поступай на учение. Сегодня после службы еще доучивать буду. Я ее в строгости держу, барин, у меня не побегаешь по сеновалам. Я мужик старых порядков придерживающийся.

– Молодец, – сказал Сынок.

– Как же не молодец, а, барин? – воодушевился Грибник. – У нас трое сопляков по лавкам неухоженные, а гадина эта знай себе сторонних мужиков взглядами одаривает. К басурману нашему ластится, оторва. Нужна ей наука, барин, ох как нужна! Я ж добрый, я понимаю – слаба баба, иной мужик посмотрел – а особливо басурман наш – так сразу вся и растаяла. Ну, ничего, Бог даст, выпью в субботу, и науку-то доведу то полного изнеможения, так что не будет таять больше, заледенеет в камень на всю жизнюшку ее поганую блудную.

Сынок снова кивнул, после чего щелкнул кнутом Грибника поперек щеки. Грибник вскрикнул, согнулся, завыл, держась за щеку. А Сынок, теперь уже с замахом, стегнул его по спине. Грибник припал на колено, выгнул спину, как древнегреческий атлет на тренировке перед играми, и со страхом поглядел на барина. Сынок подошел к Ивушке, взял ее за плечи, повернул к себе, за подбородок взял, и стал разглядывать синяк. Внушительный синяк. Ну да ладно, авось за неделю пройдет.

– Надо тебя лекарю показать, – сказал он. – На всякий случай. У нас как раз нынче лекарь ночует, вот и покажем. – Он повернулся к Грибнику. – Вот что, дядя. Хоть раз тронешь ее, хоть косо посмотришь только, хоть одно бранное слово выскочит, я с тебя живого кожу сдеру. Надрежу саблей вокруг, чуть выше пупа, руками за твои возьмусь, потяну кверху да и сниму, как бабы рубаху снимают, через голову. Понял? Я спрашиваю – понял?

– Э … барин … что это вы … я ведь…

– Каприз у меня такой, – объяснил Сынок. – Блажь накатила. Ну, пойдем, что ли, Ивушка, покажемся лекарю.

Блокнот он сунул в карман, коня взял под узцы, и рукояткой хлыста подтолкнул Ивушку, и она, глядя испуганно, пошла в сторону усадьбы.

И заходил по дворам и палисадникам слух, что молодой барин вскоре отбудет в столицу, а девок и баб, тех, у кого наружность поприятнее, заберет с собою в актрисы. Что это такое – в актрисы – представлялось смутно, но вроде бы это плясать в ярких нарядах под умную музыку для ублажения господ. Мужики засокрушались, а девки и бабы заохали, некоторые, впрочем, притворно, потому что плясать в ярких нарядах никакая баба не откажется, что плохого, и все лучше, чем то, что есть – с таким-то мужем. Детей вот жалко, у которых дети есть, как же дети без мамки, но, наверное, из столицы можно будет присылать детям гостинцы в утешение, да ведь и не навсегда забирают-то, а на несколько месяцев всего, в крайнем случае на год. А урожай как-нибудь без них дособерут. А иные убивались искренне, потому что незнакомое пугает, а они уж тут привыкли, с рождения живут, и вроде бы жизнь не так уж и плоха, а в столице еще неизвестно, что будет, там дома большие, а люди все себе на уме.