Владимир Токарев - У каждого своё детство (сборник) Страница 12

В большинстве своем мне попадались опустевшие раковины, полностью раскрытые двумя своими створками, заманчиво блестевшие со дна своими внутренними перламутровыми покрытиями. Когда же я находил живые, темнозеленые раковины, напротив, полностью закрытые двумя своими створками, то пробовал принудительно раскрыть их. Створки оказывались очень сильно закрытыми, точно заклеенными каким-то очень крепким клеем. Не желая быть излишне настойчивым в попытке проникновения внутрь раковин, если «хозяева» последних «были наотрез против», я бросал раковины на дно и двигался искать следующие, – живые, более податливые или, например, полуоткрытые.

Сильно увлекшись этим занятием, я, не заметно как, подошел к одному из омутов речки Исчезайки. Не помню, был ли я предупрежден Николаем, дядей Колей, о, имевшихся у речки, омутах – «бучилах», – скорее всего, был. Но мое увлечение этим занятием, видимо, усыпило мою бдительность. И, ступив еще шаг – другой по дну речки, я неожиданно провалился в глубокий и широкий для меня омут. Конечно, еще не умея плавать, я просто стал биться руками и ногами, что есть силы, в воде; биться и одновременно кричать, взывая о помощи. Почти тут же, с косой в руке, к ложбине, по которой протекала здесь Исчезайка, подбежал один из косарей /не дядя Коля, племянник моей бабушки и двоюродный брат моего отца/, – молодой мужчина и, отбросив косу в сторону, как был в одежде, так и бросился в ней с разбега в омут, в котором я барахтался. Без труда вытащив меня оттуда /сильно наглотаться воды я, помнится, еще не успел/, мой спаситель, взяв меня на руки, вытащил далее на луг, к косарям.

Что было потом – как-то совсем не помню. Скажу только, что в речку Исчезайку я уже больше никогда, как показала жизнь, не заходил: вначале из-за достопамятного страха перед ней, речкой, потом из-за не интересности ее для меня – в смысле плавания в такой речке, ну и, наконец, из-за того, что когда мне исполнилось 12 лет, мы вообще перестали ездить в деревню Сказово. Тяжелая болезнь, а после нее смерть бабы Кати поставили точку в эти мои летние поездки в деревню. Ну а отец мой, племянник бабы Любы, а тем более моя мать, по крови чужая семейству Авдеевых, совершенно не рвались в деревню Сказово. И дальше я все летние месяцы проводил в другой деревне, которая именовалась Богачёво. Но об этом чуть-чуть позже.

Еще пару слов скажу, в дополнение к уже начатому выше, о домашней живности – домашних животных хозяйства Авдеевых. Помимо кур да свиньи, в их хозяйстве еще были гуси, овцы, дойная корова и пчелы в трех – четырех ульях.

Возвратившись летом ориентировочно уж 1954 –го года из деревни Сказово в Москву, мы вскоре с другой моей бабушкой, бабой Клавой, отправились в деревню Богачёво. По сравнению с первой деревней – деревня Богачёво была, как минимум, в 2 раза ближе к столице. Ну а транспортное сообщение с этой деревней в те годы было любопытное: поездом, который двигал настоящий паровоз. Ехали мы к прабабушке моей, к свекрови бабы Клавы. Прабабушка, которую величали Наталья Антиповна, жила одна и постоянно в деревне Богачёво. Было ей, прабабушке, в те годы приблизительно 75 лет.

Прибыв на необходимый нам полустанок, поезд остановился только на то время, которое нужно было для выхода – посадки пассажиров. Вышли мы вдвоем с бабой Клавой, очень хорошо помню, не на платформу, а прямо на землю, спустившись по ступеням вагона поезда; вышли, кажется, только мы одни на этом полустанке; вышли с небольшим ручным багажом и, поскольку деревня находилась совсем недалеко от полустанка, пошли не спеша пешком до нее. Помнится, в нагрудном кармане моей вельветовой курточки, в которую я был тогда одет, у меня лежала, взятая мной из Москвы, деревянная часть ручки от настоящего самовара, – именно та часть, за которую взрослый человек берется, например, при переноске – перетаскивании самовара. Эта часть ручки была похожа на продолговатый игрушечный бочонок; «бочонок» имел, так сказать, лишний вес: очевидно, внутри него, по продольной оси его имелась какая-то, скорее всего металлическая вставка – для соединения деревянной части ручки /самовара/ с металлической, стационарной, крепко и аккуратно припаянной к последнему.

Я взял «бочонок» с собой не только в качестве своеобразного оружия самообороны /взятый в кисть руки, он придавал моей руке дополнительный вес и уверенность/, но и очередной игрушки, еще не надоевшей мне. Идя дорогой к деревне, я, играя «бочонком», то нащупывал его рукой в своем кармане, то доставал оттуда и, насмотревшись на него и подержав в своем кулаке, убирал назад, в нагрудный карман.

Опять не могу припомнить – что было дальше: как мы дошли до деревни и о чем говорили с бабушкой, пока подвигались к ней, деревне. Зато хорошо помню, что придя на место и побыв в гостях у прабабушки, Натальи Антиповны, всего, наверное, минут 30, последняя, рассердившись на нас за что-то, объявила серьезно и вместе очень просто: «Идите все в ж… отсюда».

Безо всякого скандала баба Клава быстро собралась и мы, как говорят, несолоно хлебавши, поехали обратно в Москву. Сказать правду, прабабушка – таким же примерно образом – выгоняла нас не раз подряд, и даже однажды вместе со своим сыном, то есть моим дедушкой, Иваном Ивановичем, приехавшим с нами в деревню, быть может, нам на помощь. И тогда мы уже втроем: дедушка, бабушка и я уезжали, изгнанные, в Москву. Однако, проучив нас несколько раз за что-то /так и не знаю, не помню за что/, прабабушка, как говорится, сменила гнев на милость, и далее больше уже никогда не выгоняла.

Так и не могу больше ничего вспомнить из упомянутого лета 1954-го года. Ничем не запомнившаяся, прошла осень этого же года. Наступила снова зима, и с нею пришли новые предновогодние дни. Коротко скажу про них: как и в прошлый раз, отец опять принес в дом огромную, почти под самый потолок красавицу-елку. Замечу, 3 Новых года подряд отец радовал меня такими вот елками, принесенными в дом.

Выше я уже описал, как и чем украшалась наша елка. Украшение второй и забегая вперед, – по счету – третьей елки – ничем не отличались от самой первой; различие было только в том, что ту, самую первую елку отец наряжал наконечником, представлявшим собой стеклянную, красную, пятиконечную звезду, а последующие две /елки/, он или мать, я не помню, наряжали, так сказать, не советским наконечником, изображавшим собой в общих чертах сосульку. Надо ли говорить, наконечник-«сосулька» был сделан из стекла, выкрашен в светлый, серебристый цвет, добавлю: в середине длины или высоты своей имел 2 шарообразных вздутия – для красоты.

Отрывочные воспоминания моего детства возвращают меня вновь в лето, но уже очередного, следующего года. В то лето я был только в деревне Богачёво. Запрет на моё пребывание в деревне Сказово летом 1955-го года, положили, видимо, шрам на моём лице у правого глаза, да ещё двойной рассказ – мой и бабы Кати – о том, как я тонул там, в речке Исчезайке.

Итак, деревня Богачёво. Расскажу теперь подробней о ней, о доме, где жила прабабушка моя; расскажу и об одном, для меня памятном, эпизоде, связанном с пребыванием в этой деревне летом 1955-го года.

Уже в то время я видел, что деревня представляла собой два ряда деревенских, одноэтажных и, как правило, деревянных домов, имевших одну общую улицу – дорогу, ничем не мощёную. Часто я видел, как по деревне не лениво, ходко прогонялось стадо из коров, овец и коз; видел я это – исключительно вечером, потому что утренний гон стада по деревне, я только слышал сквозь сон, настолько рано это дело происходило. Бодрое, отлаженное движение животных создавал пастух, шедший за стадом с очень длинным кнутом в руке; точнее, деревянную рукоятку кнута, кнутовище, он удерживал в руке, а сам кнут – в самой толстой своей части – был перекинут у него, пастуха, через плечо. Очень хочется вспомнить: при надобности, пастух орудовал так кнутом, что получался звук громкого выстрела, для этого, вначале сбросив кнут с плеча и не выпуская из рук кнутовище, сам кнут пастух посылал резким движением руки далеко вперёд и параллельно земле. Отбредавшие, отстававшие от стада отдельные животные, в адрес которых пастух «выстреливал» своим кнутом, напуганные таким «выстрелом», немедленно и без особого шума устремлялись примкнуть и даже «прилипнуть» к стаду. Как я в дальнейшем узнал, стадо было преимущественно колхозным. Какая-то, малая часть стада была собственностью местных деревенских жителей. Колхоз держал только одних коров и быка, а местные деревенские жители – овец, коз и неизвестное, небольшое количество буренок. Совместное это стадо паслось с утра до вечера на пастбище близ деревни. На ночлег колхозные животные загонялись пастухом в колхозный коровник, а животные деревенских жителей загонялись самими жителями на свои личные подворья, в хлевá.

«Зорька, Зорька, Зорька!» «Машка, Машка, Машка!» «Катя, катя, катя, катя! Кать-кать-кать-кать-кать-кать-кать!», – зазывали своих домашних животных деревенские женщины, /как правило, этим занимались они/, стоя – каждая – у своих, раскрытых настежь, воротец и увидев своих животных, в прогонявшемся по деревне стаде.