Ирина Муравьева - Полина Прекрасная (сборник) Страница 13

– Я не гнию, – шепнула Полина и вытерла слезы.

– Иаков? – вскричала Мадина Петровна. – Он бросил тебя? Говори!

– Я – его, – сказала правдивая наша Полина.

– Зачем? – побледнела несчастная мать.

– Я больше его не люблю. Вот зачем.

– Как это: не любишь? При чем здесь любовь? Он должен жениться, и все! Я его…

– Никто ничего мне не должен.

– Ты что? С каких это пор? Вся в отца! Вот и он всегда повторял эти глупые вещи!

Полина совсем опустила глаза. Качнула качалкой, рискуя свалиться.

– Пусть только посмеет уйти от суда! – сказала с угрозой Мадина Петровна.

– Какого суда?

– Как какого? Есть суд. Ну, там, в небесах. Я не верю сама, но мне говорили…

Полина вздохнула.

– Мы делаем так: избегаем его, насколько возможно. Полина! Молчи! Дай договорить. Избегаем его. Тогда он теряет рассудок от страха. И ползет, так? Мы ему говорим: «Теперь уже поздно. Прощай навсегда». Он снова ползет. Ты ему говоришь…

– Зачем столько ползать?

– Как это зачем? В конце концов, он вызывает жену… Ну, ночью, на кухню, чтоб дети не слышали. И ей говорит, что уходит к другой, а с ней подает на развод, вот и все!

Мадина Петровна закрыла глаза. Увидела: муж в голубом пиджаке (купил по дешевке у контрабасиста!) кричит ей, что больше не может так жить, не любит давно, никогда не любил, терпел из-за дочери, все. Ухожу! И буду жить с Ольгой! Решение принято.

– Решение принято. Я ухожу.

Мадина Петровна заплакала вдруг.

– А ты не ищи. И не жди. Не вернусь.

Она полотенцем отерла глаза, и тут они обе застыли: Иаков с огромным букетом свежайших цветов спешил по дорожке, скрипя башмаками. Сейчас он и не был похож на писателя. Скорей, на артиста кино, на певца (немного на Хиля, немного на Кобзона!), и если бы он вдруг запел во всю мощь про русское поле, то не удивил бы ни дачников, ни птиц в вышине.

– Мадина Петровна! Родная моя! – воскликнул Иаков. – Полина, ты тут? А я и не знал. Я вот к маме твоей. Прощенья просить. Ну, дурак, идиот! Ну, бейте меня.

Он покорно склонил вспотевшую от возбуждения голову.

– Рукой не хотите? Возьмите вон ковш. Да хоть сковородку! Я все потерплю.

– Не буду я бить, – отказалась Мадина.

– Простили? – Он весь просиял. – Мы друзья?

Сделаю-ка я тут небольшое лирическое отступление. Решила и сделаю. Точка. Хочется вот иногда человеку взять и вымыть руки. Не будете вы же его за подол хватать и кричать:

– Эй, вернись! Зачем тебе руки-то мыть? Не хирург!

И я точно так: отступила, и все. Куда отступила? А вот в ЦДЛ. Какое отличное, чудное место! Во-первых, конечно же, географически. Ведь центр Москвы, особняк, чистота. И есть где поесть. В ресторане. И есть, чего там поесть, с кем поесть и зачем. Хотите люля? Так поешьте люля. Хотите кебаба? Поешьте кебаба. А бабы какие там! Дивные бабы! Ну, женщины то есть. Коллеги, друзья. Попробуй сказать ненароком такой, с кудрями и в кожаной юбке: «писательница». Тут точно конец тебе, да. Тут: конец. Лицо расцарапает. Сразу! За дело. «Писатель» без всякого этого «ца»! Хоть в юбке, хоть без.

ЦДЛ – это клад. Он Оксфорд и Гарвард. Научат всему: смотреть, видеть, слышать, зависеть, дышать, терпеть, ненавидеть, обидеть, вертеть. И гнать, и держать тоже быстро научат.

Ура, ЦДЛ! Бесаме, бесаме! Наука злословья, оазис предательств! Каких людей съели! И как! С чесночком! А сколько несъеденных слышит и дышит? Идет человек. Говорят: «Он – стилист». А клык-то зачем у него, у стилиста?

Сергеев, дитя ЦДЛ, был умен и знал, как выигрывать, как обходить, где лучше лизнуть, ну а где огрызнуться, поэтому с глупой Мадиной Петровной легко было справиться, очень легко. Не глядя на Полину, завесившую себе все лицо волосами, он развалился в плетеном кресле, сам себе налил чайку из чайника с позолоченным носиком, сам уставился на покрасневшую родительницу умными своими глазами и весело сообщил, что только вчера закончил отрывок, где ребята из пионерского лагеря напали на след одного шпиона, который прятал свою шпионскую рацию у подножия горы, которая действительно называется Мадиной, и расположена она прямо в Усуйской долине. Он все это лично проверил, нашел в трех сразу весьма обстоятельных справочниках. Мадина Петровна растаяла даже. Конечно, он женится, уговорим.

– Ну, как отдохнули, Иаков? Купались?

– Какой же мне отдых-то был? Без нее?

И он откровенно кивнул на Полину.

– Ведь я пропадаю, Мадина Петровна. Я жить не могу без нее. Вот дела.

Мадина Петровна тихонько заерзала. Ух, как повернул! Уж умен так умен!

– Иаков, – вздохнула она осторожно. – Поверьте, что дочь для меня – это все…

– Мне, может, уйти? – прошептала Полина. – Я вам не мешаю?

– Полина, сиди! – воскликнула мать. – Разговор о тебе! Куда ты пойдешь?

Но она уже встала, откинула волосы на спину и, босая, со слегка перекатывающимися под сарафаном выпуклыми ягодицами, пошла к калитке, отворила ее и направилась к лесу. Забыв про Мадину Петровну, писатель Сергеев рванулся за ней, догнал ее и зашагал с нею рядом.

– Прошу тебя, Яков, уйди! Уезжай! – сказала она.

Ему стало страшно. Такими умоляющими, такими правдивыми глазами она посмотрела на него, так грустно и искренно звучал ее голос, что нельзя было ни заподозрить ее в лукавой женской игре, ни предположить, что эта просьба вызвана обидой на то, что он так небрежно оставил ее, уехал почти что на месяц с женою.

– Полина, прости!

Она прислонилась спиною к сосне. Запела кукушка и вдруг замолчала.

– Да не за что, Яков! В чем ты виноват?

– Тогда что с тобой? – И горло его задрожало.

– А я разлюбила тебя. Ты прости.

Она говорила чистейшую правду. Она не ловила его и женить отнюдь не хотела, он был ей не нужен. Тогда этот столь знаменитый прозаик упал на колени. И я вам клянусь: такому, чтобы – вдруг всем телом в траву, и чтобы схватиться за женские ноги, и к ним подползти по росистой траве, и всей своей физиономией вжаться, – такому нигде: ни в рядах ЦРУ, ни в доблестных наших войсках, ни в ЦДРИ и ни в ЦДЛ – никогда не учили. А он, этот тертый прозаик, калач, почувствовал, что без нее – пустота. Что если она не подымет с травы и не поцелует, то жить больше незачем. Но если бы он вдруг увидел себя – в траве, на коленях, с какой-то девчонкой, – то, может быть, он бы сгорел от стыда. А может быть, нет. Тут не знаешь заранее.

Полина стояла как камень. Она ни слова не молвила больше. Зачем ей? Она только плакала горько, навзрыд. Руками держалась за ствол. Ах, писатель! Взгляни на себя хоть разок, ну, взгляни! Чего сочинять-то, когда и так ясно? Увидел бы этот простой, светлый лес, его тишину и листву, его солнце, облившее медом деревья, кусты, и птиц в вышине, и в разгаре всего – в листве этой, в этих блаженных лучах – увидел бы кроткую нашу Полину и к черту бы бросил писать свой роман, пошел бы работать простым кочегаром.

А еще через минуту она оторвалась от уже привыкшей к ее телу сосны, оставив на бурой смолистой коре почти белоснежный свой волос на память, побрела дальше в лес, вся в слезах, а он, знаменитый прозаик, остался, и сердце горело в нем, словно пожар, случись он внезапно в таком вот лесу, где подлые люди возьмут да и бросят кто спичку, а кто сигарету, и лес, сухой, беззащитный, потом весь пылает.

Ничего не известно, кстати, о той жизни, которая продолжалась у писателя Сергеева после разлуки с решительной, хотя и часто плачущей нашей героиней. Но роман он все-таки дописал, и роман имел успех, правда, случился этот успех не сразу, а только после перестройки, когда все вообще изменилось в лучшую сторону, и литература, которая походила на одинокого парашютиста и не знала, где ей безопасней всего приземлиться, вдруг так осмелела, что стала дружить лишь с теми, кто нефть добывает из скважин, кто золото ищет, находит его, и эти добытчики ей помогли, сказали, где лучше всего приземлиться, поскольку читать полюбили давно, еще в первом классе своей младшей школы.

Оставим Сергеева. Скажем «спасибо» тому белокрылому доброму ангелу, который заметил его на земле и вдруг осенил этой страстью к Полине. А может быть, даже любовью, ведь страсть бывает и формой любви – не забудьте. Один краткий миг на росистой траве почти оправдал его грешную жизнь.

А мы лучше снова вернемся к Полине.

Расставшись с писателем, Полина перешла работать в другое НИИ, менее засекреченное, хотя там платили поменьше, чем в первом, но люди, сотрудники, – как на подбор: все были веселыми и молодыми. В НИИ этом много кипело страстей. Все были женаты и замужем. Но! Никто не доволен был тем, как сложилось, поэтому жизнь помещений НИИ – и даже столовой, и даже подсобок – подобна была той морской синеве, которая, сильно сгустившись, ломает себя самое: то вздымается кверху, то рушится вниз, то молчит, как немая, а то принимается переливаться и так вся светлеет, что даже, бывает, русалочьи личики видно сквозь воду.